Алексей Макушинский - Макс

— Я отказываюсь… я не иду дальше, — сказал он. — И ни в каких, конечно, спектаклях играть я больше не буду. Почему? То есть как — почему? Ты же сам написал в своей пьесе: один-единственный раз… Один-единственный раз… и довольно. Иначе… иначе все лишается смысла.

Он был прав, опять-таки; я согласился с ним.

— Но понимаешь ли ты, в какое положение ты ставишь — меня?

— В неловкое, в очень неловкое положенье, — сказал он. — Но… что же делать? Больше того: я… я хочу попросить тебя снова поговорить… с Сергеем Сергеевичем.

— Ну уж нет. На этот раз нет.

— Пожалуйста, я очень тебя прошу.

— Нет. С какой стати? Это твое решение, ты и…

— Да, конечно, конечно… конечно. Но видишь ли, твой разговор с ним я могу представить себе, мой не могу.

— И как же ты представляешь себе мой с ним разговор?

— Ну, скажи ему, что… так, мол, и так… Макс вот повернул вдруг обратно… и на другой день пришел ко мне, рано утром… и что я могу поделать?.. все это, для меня самого, полнейшая… полнейшая неожиданность… И… мы приносим свои извинения… и так далее… и так далее…

— Ах, Макс, Макс… Ну ладно.

— Уф, — сказал он, откидываясь на стуле. — А теперь, — вновь склоняясь к столу, — а теперь давай, наконец, объяснимся.

— Как, разве мы еще не объяснились?..

— Нет, — он взял в руки чашку, с остатками кофе, он повертел ее, я помню, в руке. — Нет, еще нет.

— Ну что же, я слушаю.

— Ну так вот, скажи мне, собираешься ли ты еще писать тот… роман, о котором ты мне рассказывал… здесь, прошлой зимою?..

— Более чем когда-нибудь. Я даже знаю теперь, с чего я начну.

— С чего же?

— Неважно…

— Но, значит, собираешься?

— Да.

— И в этом романе будет… театр?

— На маленькой площади…

— И пьеса, тобою написанная?

— Конечно.

— И спектакль?

— Без всяких сомнений.

— И главную роль играть в нем будет?..

— Герой… моего романа, — сказал я.

— По имени?..

— Макс.

— И живущий в моем доме?..

— Неописуемом.

— И с которым ты встретился в августе?..

— В начале всего.

— Ну так вот, я не разрешаю тебе.

— Но… Макс… — сказал я. — При том огромном различии, которое существует между жизнью и…

— Все равно. Я не разрешаю тебе. Это моя жизнь, при всех различиях. И я буду сам разбираться с ней… или не буду… но сам. И я не хочу, чтобы она была средством… для чего-то иного.

— Но… Макс… — снова сказал я. — Подумай, ведь если бы не мои… дальние замыслы, не было бы и спектакля.

— Я знаю. И я… да, я, в общем, благодарен тебе за то, что он был… один-единственный раз. Но теперь хватит… довольно. И хватит опытов над моей жизнью…

— Их больше и не будет, — сказал я. — Теперь все кончено. Теперь жизнь пойдет своим ходом, а…

— Все равно, все равно. Я не для того живу, чтобы ты потом что-то писал. Я не разрешаю тебе.

— Но… Макс… — снова… и снова сказал я. — В конце концов, я могу ведь обойтись и без твоего разрешения.

— В таком случае, считай, что мы в ссоре.

— Это несерьезный разговор, — сказал я.

— Ну и пусть, — ответил он: вновь рассмеявшись.

И — и допив, наконец, свой кофе, поставив чашку на блюдце, он, Макс (герой моего романа: вновь, следовательно, простившись со мною, поступающий, все-таки, в мое распоряженье и веденье…) — Макс, простившись со мною, надев пальто и спустившись по лестнице, еще мгновение постоял, может быть, в обманчивой темноте подъезда, закурил сигарету и распахнув, наконец, дверь, увидел уже совсем разошедшееся, ясное, морозное утро, скамейку, заметенную снегом, свои следы на снегу, наискось пересекавшие двор. Он вновь пересек его, стараясь — зачем-то — он сам не знал, конечно, зачем — он и не думал, должно быть, о том, что он делает, — (я же наблюдал за ним из окна…) — стараясь, зачем-то, наступать на эти следы, ступать по этим следам, зачеркивая их, в обратную сторону… прошел под аркой (скрылся из виду…); пересек переулок; прошел мимо трех, еще раз, с одной, трех, с другой стороны, бледно-зеленой краской выкрашенных домов (фронтоны, кариатиды…); мимо красной, кирпичной (обведенной снегом…) стены; свернул направо, налево… он сам не знал, разумеется, он и не думал, должно быть, о том, куда, зачем он идет; домой, во всяком случае, возвращаться ему не хотелось. Он шел, все дальше и дальше, по еще тихим, пустынным — а впрочем, уже просыпавшимся, наполнявшимся: голосами и звуками, но все-таки тихим, пустынным, послепраздничным, с трудом просыпавшимся улицам, переулкам, по еще чистому — а впрочем, уже тронутому, там и здесь, первыми, робкими следами прохожих, лопатами дворников, снегу, — шел, ни о чем не думая, — не зная куда, — вновь, после всех волнений, решений, бессонной ночи и объясненья со мною, охваченный и как будто захлестнутый уже, в общем, не покидавшим его ощущением — пустоты, теперь, когда все было кончено, когда даже Новый год прошел, завершился, еще более острым, наверное, во всяком случае, не менее острым, чем даже в то утро, после спектакля… — шел, следовательно, все дальше и дальше: и вот, завернув за угол (где — он знал это — останавливался трамвай…), увидел, на другой стороне перед ним, Максом, открывшейся улицы, уже где-то, когда-то — где же? когда же? — им виденного, маленького, в темном зимнем пальто и в шапке с опущенными наушниками, уверенно и вместе с тем осторожно — как если бы он обдумывал каждый свой шаг — по снегу ступавшего человека, подходившего, как и Макс, к остановке трамвая. И трамвай уже показался; трамвай, с обледеневшими, покрытыми инеем стеклами, подлетел, подъехал и затормозил, загремев; — и тряхнув своими наушниками, перебежав через улицу, Алексей… да… Иванович (конечно, конечно…) — вскочил на подножку и скрылся за обледеневшими стеклами; Макс, узнав его, но по-прежнему не думая, должно быть, о том, что он делает, бросился вслед за ним и тоже оказался в трамвае, внутри.