Алексей Макушинский - Макс

И все? — Все. Да, вот до этого места дочитал я, я помню, в тот вечер (в ту — уже ночь…), и дальше читать отказался (дальше читать было нечего…), и поднял глаза от рукописи… волнуясь и радуясь.

— Ну как? — спросил Фридрих.

— Смешно и непонятно, — сказала Лиза.

— Вполне понятно, — сказал Сергей Сергеевич. — Понятно исходное положение, понятно теперь и дальнейшее. Но должно быть еще понятнее… и еще чуть-чуть, пожалуй, смешнее.

Он попросил у Фридриха сигарету, он посмотрел на меня.

— Переделайте кое-что… скажите прямо о том, на что вы лишь намекаете… разработайте комические эффекты… сделайте некоторые уступки зрителю… в конце концов не знающему ваших… скрытых предпосылок. И немного растяните все это… добавьте что-нибудь… какие-нибудь побочные… понятные всем мотивы. Тогда можно будет подумать о постановке.

— Но неужели, — сказал я, — неужели вы всерьез полагаете, что такая пьеса может быть поставлена, сыграна?

— Почему нет? — ответил он в свою очередь. — В конце концов возможность… или невозможность чего-либо проверяется только на опыте. Я хотел бы… попробовать. Почему нет, в самом деле? И я уже давно ищу чего-то подобного. Театр ведь сам… (к Лизе, Фридриху…) о чем мы уже не раз говорили… сам стремится к разоблачению своей сущности, обнаженью своей природы. Так что заканчивайте, заканчивайте скорей вашу пьесу… и переделайте, чуть-чуть, но все-таки упростите ее. Кто знает… может быть, что-нибудь и получится… у нас с вами.

И потом была, разумеется, ночь; и я стоял, один, у окна; и влажным блеском отсвечивал, я помню, асфальт; и земля, с прошлогодними, из-под осевшего снега проступившими листьями, казалась уже совсем, по-весеннему, черной; и вспыхнули, на мгновение, осветили двор, стену, и снова погасли фары какой-то, среди темных улиц, пустых переулков заблудившейся, должно быть, машины; и очень долго не мог я, я помню, заснуть: как будто (думаю я теперь…) — не желая возвращаться, не имея сил возвратиться в ту (мою собственную, теперь уже не существующую более…) жизнь, — в ту жизнь, следовательно, в которой были ночи и дни, засыпания и пробуждения, свидания и встречи, улицы, переулки… — и в которой (думаю я…) — в которой мои, как бы иначе, в иную сторону направленные усилия, — отвергнутые возможности и принятые решения, — диалоги, фразы и реплики, — тайные помыслы и далекие планы, — в которой все это тоже было, или, если угодно, оказывалось: некоей — для меня, конечно, важнейшей, — но все же лишь некоей частью: самой этой жизни, — и словно уравнивалось в правах: с засыпанием и пробуждением, утром и вечером, погашенной лампой, задернутой шторой…

Как бы то ни было, я писал… да, теперь уже писал ее, пьесу, писал ее дальше, переписывал и переделывал ее, разумеется, не без сожаления, конечно, но все-таки упрощая ее, приспосабливая ее для театра, и вводя в нее, в самом деле, добавочные, к моей истории не имеющие отношения мотивы, растягивавшие и замедлявшие действие… и еще несколько раз встречался, я помню, с Сергеем Сергеевичем; и еще раза два (в театре, после спектакля; у меня дома…) читал ему некие куски и отрывки; и он всякий раз говорил со мной так, как будто он и в самом деле собирался ставить ее, эту пьесу, в театре; я же еще упорствовал, и пытался убедить его, уверить себя, что ни о какой постановке и речи не может быть.

— Давайте, — сказал он мне как-то (в начале весны; мы шли, я помню, по улице; был — я помню — один из тех печальных, сумрачных, пасмурных, почти совершенных в своей печали, тихой моросью и задумчивой влагой окутанных дней, какие только в начале весны и бывают…). — Давайте перестанем хитрить друг с другом. Мне нужна ваша пьеса, а вам… говоря словами вашего режиссера… вам же этого хочется…

Мне этого очень, конечно, хотелось.

— Конечно. Конечно. Но… поймите меня правильно…

— Мне кажется, я понимаю вас. Вам жаль ваших видений. Вы хотели бы раз и навсегда отделить их от всякой… как вы выражаетесь… жизни. Но, во-первых, они не утратят своей абстрактности; за это я вам ручаюсь. А во-вторых… подумайте, подумайте, какая возможность… разыграть вовне и осуществить наяву ваши… как, опять-таки, вы выражаетесь… я, кстати, ничего еще не знаю о них… дальние замыслы, тайные помыслы. Незримое сделать видимым, неощутимое — осязаемым. Ведь и сама ваша пьеса об этом.

— Не только пьеса, — сказал — или, может быть, не сказал я.

И я все чаще и чаще думал о ней, разумеется, об этой (так думал я, может быть…) единственной и ни с чем не сравнимой возможности, — об этом совмещении неких противоположностей, — об этом осуществлении, в самой жизни, иначе направленного, — об этом, если угодно, обратном воздействии некоего отрицания на некое утверждение… чем чаще я думал о ней, тем более удивительной казалась мне такая возможность; я смеялся, вдруг, сам с собою.