Дмитрий Новиков - Рассказы

— Что читаете сейчас?

Удивилась:

— Вы знаете, Ричарда Баха.

— И наверняка «Чайку». Да, в вашем возрасте все читают Баха (Хотя конечно поздновато). Недавно вышел его четырехтомник и у меня он есть.

— Ой, хотелось бы взглянуть.

— Вполне возможно, что как–нибудь… «А сейчас главное — не перегнуть. Она ждет, что я буду просить о встрече, попытаюсь узнать номер телефона. А мне нужно ее подсечь, чтобы она уже не сорвалась, чтобы думала о нашем сегодняшнем разговоре. Тем более, что уже сама проговорилась — она часто бывает здесь».

— К сожалению, мне пора. Приятно было познакомиться. (Ждет, ждет, что сейчас попрошу о чем–нибудь. Нет, сегодня мы поиграем в мою игру, хотя я уже знал, что ближайшие дни буду просиживать здесь, чтобы «случайно» встретить ее. Знал и то, что потом, позже, когда она поймет, вычислит своей хитроумной женской сутью мои методы, то отомстит мне жестоко и многократно, не задумываясь даже на секунду о моей боли, торжествуя, что она стала сильнее, жестче, женственнее на одну единицу — меня. А я пошел на это сознательно. Мне не нужно было просто переспать с ней. Весь ужас такого пересыпа заключен в простой истине: после того, как переспишь с нелюбимой женщиной, хочется, чтобы она поскорей ушла. Мне нужна была любовь, весь спектр ее от надежды до отчаянья, страсть на острие разрыва. Я понимал, что не смогу себя контролировать и, несмотря на весь свой скепсис и едкость, безбожно влюблюсь в эту хитрую, глупую Лису. А она очень быстро поймет это и начнет использовать меня, потому что слишком красива и слишком практична, нужно устраивать жизнь, «уж замуж невтерпеж». Мне же в предвкушении неминуемого разрыва останется лишь повторять: «И в боли есть свое наслаждение». Но дело в том, что говорится это тогда, когда не помнишь ее, как она рвет, крутит, молотит, выцеживает, и если, увлекшись играми, упускаешь момент вовремя остановиться, то в следующую секунду мышление — уже не твой удел, ты — безумная, сочащаяся кровью мясная лепешка, распластанная на грязном асфальте).

Толик.

Он медленно и неохотно облачался в оранжевый, не слишком чистый и подозрительно скользкий клеенчатый фартук. Марлевая маска на лице надежно, казалось, отгородила его от внешней среды, в которой остался тревожный запах ожидания. Все посерьезнели и как–то напряглись.

— Мальчики работают с головой, девочки — с животом, — Мария Соломоновна привычно расставляла свои полки. Группа послушно столпилась вокруг стола и внимательно уставилась на мертвое тело.

На секционном столе лежал голый человек. Не оболочка, не сосуд, а человек, только мертвый. Казалось, что ему холодно на мраморной поверхности, и вот–вот по телу пробежит дрожь. Ему было около сорока лет. Весь какой–то рыхлый и жалкий — большой живот, худые, нелепые ноги. У обнаженного мужчины ноги — самая смешная деталь. Какие–то они сугубо прозаические, в отличие от женских.

Руки человека были широко, крестом, раскинуты в стороны и лежали на специальных подставках. Лицо одутловатое, явный habitus alcoholicus, но на нем — страдание и боль, уравнивающие всех, бандита и высоколобого интеллектуала, бича и толстосума. Все они встречаются здесь в дружном хороводе.

Толик еще раз внимательно посмотрел на мертвое лицо:

— Слушайте, а ведь я его знаю. Несколько дней назад в автобусе поссорились немного, так я его выставил. Но что удивительно, он пьяный, грязный был, а мне сказал: «Экий вы, барин, жовиальный».

— Обратите внимание — трупные пятна в стадии имбибиции. Значит, больше суток лежал. Нашли сегодня утром. Толик, начни ты. Помоги девочкам открыть грудную и брюшную полости, потом приступайте к голове. Все по порядку, как я на лекции читала. Сначала — срединный разрез.

Катя подала Толику секционный нож.

Анатолик.

«Вообще в Лисе наряду с практицизмом был какой–то легкий флер безумия, который нравился мне и ценила в себе она, — воспоминания захватили его полностью и вытеснили боль и страх, — другой вопрос, что это желание дойти до грани и заглянуть за нее относилось только к области чувственных удовольствий. Мораль же, желание понять другого человека, в ней спало. Отсюда и ее утилитарный подход ко мне.

— Что–то ты меня совсем не балуешь, — надув губки, говорила она, прекрасно зная, что я понимал всю искусственность ее поведения, эту напускную девочковость, неприятную, еле прикрытую продажность. Но она продавала не тело свое, до чего никогда бы не опустилась, а душу. Продавать душу значительно легче, никаких физических затрат, а совесть можно легко усыпить. Она уже знала, что любима, и ей нравилось создавать такие моменты, когда съеживалось мое глуповато–восторженное лицо — иголкой в улиткино брюхо.