Ирина Мамаева - Земля Гай

Борьбу с ним Михайловна вела каждый день и каждый день проигрывала. Слишком много прошлого было — годы, годы, десятилетия, да что там, страшно подумать — восемь десятилетий, почти век. Вся жизнь — прошлое. А от жизни просто так не отделаешься, не спрячешься. Уйти–то ушло, а не отпускает, живет внутри, теплится, тлеет. Может, и живешь, пока еще теплится.

Становиться старше не страшно, когда приобретаешь больше, чем теряешь. Ну, мудрость, отношение к жизни, чистую, спокойную ясность ума и сердца. А без этого только и остается, что на пепелище ходить, да вздыхать, да вспоминать.

Михайловна еще немного поворочалась и решила вставать. Спустила ноги с кровати. Посидела, чтобы в голове прояснилось. Отдернула занавеску в мутное, серое, с моросью утро. Кряхтя, сползла с кровати и потянулась за одеждой.

Надела чулки, прихватив их над коленками специально сшитыми резинками. Теплые панталоны. На сорочку — старое коричневое платье, сверху гуманитарную кофту. Пригладила редкие, крашенные хной в рыжий цвет волосики, заколола гребешком, повязала платок. В коридоре вдела ноги в старые резиновые сапоги с обрезанными голенищами, захватила подойник, ведро, в котором плавала тряпка, и вышла на двор.

В покосившемся старом хлеву, заслышав хозяйку, заворочалась, гремя боталом, Демократия. Михайловна зачерпнула мятым жестяным ведром воды в баке, поставила корове под морду и, когда та напилась, задала комбикорму. Поискала маленькую удобную скамеечку, даже чертыхнулась и Демократии в бок наподдала ни за что ни про что, но нашла, успокоилась, хотя все еще ворча, обтерла вымя и, с трудом согнувшись, села.

Летом корова была толстой, ладной. На бусинчатом хребте, на лопатках и маклаках висело большое коровье тело, сытый живот, переходящий к задним ногам в розовое тугое вымя, к которому широкими ручейками шли молочные вены. Михайловна привычно уткнулась лбом в коровий бок, пристроилась, сдоила первые грязные струйки прямо на пол и начала доить.

Пальцы плохо гнулись и болели — Михайловна, отфыркиваясь от капель пота, стекавших из–под платка, опять стала раздражаться. Да еще Демократия, сгоняя муху, шлепнула ее навозным хвостом по лицу.

— Растуды-т твою мать! — и бабка заехала корове кулаком в живот, не боясь, что корова дернется и опрокинет подойник. — Стоять!

Корова перестала жевать и ждала, остановится Михайловна на этом или, разойдясь, продолжит выяснение отношений. Михайловна снова принялась доить, медленно и неуклюже дергая за соски.

Выдоив все, потная, раскрасневшаяся Михайловна пыталась отдышаться, разогнуть спину и встать. Поднялась, кряхтя и бранясь. Неторопливо, наблюдая за коровой, убрала скамеечку. Та стояла образцово–показательно, старательно пережевывая жвачку. Придраться было не к чему, и Михайловна, оттащив подойник и ведро с тряпкой, открыла воротину:

— Ну пошла, пошла…

Корова таращилась в открытый проход, шумно втягивая ноздрями воздух.

— Ступай уже!

Выпихав корову, Михайловна закрыла ворота, снесла молоко в дом. Вернулась. Потом они — бабка и корова — устало вышли, выплыли по течению на улицу и прислушались. Одновременно зевнули, вдыхая ветер. Серое, мокрое, августовское, но все–таки это было утро. Утро нового — пусть ничего особенного и не обещающего, но дня. Из–за поворота уже доносилась знакомая ругань по–русски и по–цыгански, и показались первые коровы. Михайловна махнула рукой появившемуся на дороге Ваське: принимай!

Дома пришлось переодеться в сухое, чтобы не продуло. Бабка сняла исподнее: мокрую от пота сорочку, панталоны, подумав, сменила и влажные трусы. Снова влезла в платье, кофту… Развесила волглое в коридоре — не на улице же в такую сырость вешать. Разлила молоко по банкам через марлю — излишки она продавала Федьке Панасенку, местному фермеру, жившему через дом, — поставила чайник на электрическую плитку.

Кухни как таковой не было: дровяная плита, электроплитка с чайником и умывальник занимали угол горницы. Михайловна сидела на кровати, ждала чайник и лениво отмахивалась от мух — молоко пахло на всю комнату чужим животным телом, чем–то сладким. Со стороны казалось, бабка продолжала спать, не закрывая глаз. За окном было тихо–тихо. Как будто во всем поселке все продолжали спать. В голове гудело. Наверное, давление подскочило.

Михайловна немного отдышалась, пришла в себя. Оглядела комнату: скамейки аккуратно застелены домоткаными половичками, обеденный стол чист, все на своих местах. Взгляд остановился на портрете Ленина в лепной, но старой потрескавшейся раме.