Ирина Мамаева - Земля Гай

— То есть как — ворует?

— Так. К кому ни зайдет, обязательно что–нибудь прихватит. Хорошо, если человек сразу спохватится, догонит и отберет, а если проворонит — поминай как звали. Куда Васька ворованное девает — неизвестно. Перепродает куда–нибудь в другой поселок, иначе — зачем ему? Ему деньги нужны на бутылку. А как выпьет — начинает соседок гонять. Две бабки у него за стенкой живут: Михайловна и Кузьминична… как там их фамилии?.. не помню.

— Посадить его надо! — оживилась молодая, почти красивая Штепт, задумчиво глядевшая в окошко. — Чтоб другим неповадно было. Надо ведь как–то порядок наводить.

У нее было гладкое остроносое лицо с жестким ртом и горящие глаза революционерки. Вот и пиджачок кожаный на ней.

— Ну, Аня, ты же знаешь, это они все при нас ноют и жалуются на него, а в суд свидетелями на аркане не затащишь.

— А мы с них письменные показания на месте возьмем и…

— Аня, мы не по этому поводу едем, — устало отмахнулась Гаврилова и снова обратилась к журналисту: — Так сердце болит за Ксению Арбузову, за девочку, так болит. Васька же ее не кормит толком, не поит, спит она непонятно где — представляете, какие у цыган понятия о гигиене? Воровать он ее опять же заставляет.

— Почему же ему ребенка отдали? — удивился журналист.

— Да особенно и не отдавали… скорее, сам забрал. А отобрать у него дочку навсегда за один его внешний вид можно. Грязный, рваный, немытый. Ни образования у него — умеет ли он читать и писать–то? — ни гроша за душой. Все–таки детей от таких родителей ограждать надо. Что у нас за народ! То мать детей зимой на морозе в лес уведет и там «забудет», то отец ребенка в шкафу закроет, чтобы кушать не просил. И, главное, у всех полно оправданий: работу потерял, денег нет — не прокормить, хотели одним пожертвовать, чтобы второго спасти… Да вы, наверное, телевизор смотрите. Но то телевизор, а тут с этим постоянно нос к носу сталкиваться приходится… — и Гаврилова задумалась о чем–то своем.

— Мария Иосифовна — добрейшей души человек. Она за всех детей переживает: этого в детдом устроить, этого в санаторий послать, этого проверить, как с ним родители обращаются. У нее одних грамот — штук двадцать: и районного, и регионального уровня. Благодарности есть. А как ее детки любят… — Штепт наклонилась к самому уху Андрея: от нее пахло дешевыми духами. — У нее скоро юбилей, напишите о ней побольше хорошего.

Тут за последним поворотом грунтовки показались заброшенные поля и первые покосившиеся домики вдоль дороги. Пейзаж был на редкость унылым. Дальше пошел асфальт, и трясти перестало. Водитель прибавил скорость, благо улица была пустынна. Дома плохо походили на жилые, разве что кое–где на веревках висело бедное бельишко да во дворах виднелись какие–то бочки и ведра.

Брошенные благоустроенные дома, построенные в свое время зверосовхозом для своих специалистов, теснились, сужали улицу, сдавливали виски. С хмурого серого неба вяло шлепались в уличную грязь капли дождя.

Проплутав по узким улочкам, машина выскочила на переезд. Дома расступились — пространство ощутимо раздалось. Водитель переключил на первую передачу: железнодорожных путей было несколько — «уазик» затрясло, время замедлилось.

Отсюда, с переезда, поселок — растянутый, размазанный, как невкусная каша по тарелке, — был обнажен до последнего ничем не прикрытого закоулочка. Так что за него, за всю его убогость, паршивость, сразу становилось стыдно и хотелось скорее отвести глаза: нельзя, нельзя было это видеть, запоминать, знать… Слева виднелись развалины когда–то красивого и просторного вокзала — две одинокие колонны устало подпирали провисшее серое небо.

У Андрея с непривычки тоскливо засосало под ложечкой. Факт рождения на севере в небольшом городке уже не казался ему такой уж вопиющей несправедливостью. Родиться в таком вот поселке было не просто несправедливостью — непоправимой бедой. Но в окно он смотрел не отрываясь, будто боясь что–нибудь пропустить: завороженно.

…Когда попадаешь сюда первый раз, особенно в неважную погоду, кажется, что все здесь спит, стоит — не шевелится, что времени здесь нет, а только пространство — сирое, убогое, брошенное, потустороннее, и уехавшему, сбежавшему потом долго кажется, что и не был он здесь, и не видел, и не знал, а все это ему приснилось или — еще хуже — померещилось, ведь случается же с человеком высокая температура или запой.

За переездом поселок был застроен деревянными бараками на две квартиры.