Ирина Мамаева - Земля Гай

…Васька видит кибитку на деревянных колесах с железными ободами. Ее немилосердно трясет на ухабах, Ваську на облучке подбрасывает, и он хватается за бортик. Ему видны лошади: правая гнедая с белыми по бабку задними ногами,

а левая — серая, почти белая, с длинным изжелта–белым хвостом. Впереди и сзади еще кибитки. Впереди — баронская, забранная цветастым сукном и лентами, за ней, привязанный к задку, налегке трусит вороной баронский жеребец. Свесив ноги с задка, сидит чумазый пацаненок, Васькин двоюродный братик, и длинным прутом пытается попасть жеребцу в ноздрю…

Васька поднял голову. Не кочевал он в кибитке, не грелся ночами у костра, кутаясь в мамкину шаль, — родился уже после войны. Выловили тогда цыган — и тех, кто воевал, и тех, кто с бабами и детишками ушел подальше на восток, — и насильно поселили на одном месте. Ваську с братьями–сестрами, тятькой, маткой, вдовой ее сестрой Роксаной, взрослым уже почти сыном Колькой и лошадьми вывезли сюда, в Гай. Дали дом, а лошадей того, забрали. Техники в молодом развивающемся леспромхозе не было — все на конной или людской тяге. Оттого и люди, и лошади были в цене. Отец Михайловны — Васька его помнил — деда Яша мастерил розвальни,

панкореги — волокуши, — гнул дуги, а Васькин тятька, молодой еще, пристроился к нему шить упряжь…

Привезли ссыльных белорусов, наскоро сколотили бараки, поставили вышки. Организовали спецкомендатуру. В пятидесятых годах дела заключенных пересмотрели: тех, кто совсем уж зверствовал и мародерствовал, — расстреляли, остальные проснулись — а часовых на вышках нет. И замков на бараках. И собак. Но долго еще ходили они в сельсовет к военному в чине майора отмечаться в специальной ведомости, что здесь они, здесь: не уехали домой, к родным, а все так же активно строят со всеми, простившими их, светлое будущее. К тому же майору ходили и Арбузовы — цыгане.

Цыган рождается вольным — не то смирились на время, не то затихарились, выковывая подковы и оттачивая ножи. Но все одно из Гая ушли. Одни — в землю, другие, без лошадей, пешком ли, на рейсовом ли автобусе, на поезде — по земле. Один Васька с семьей и остался. Из–за хворой матери. А теперь вот и мать ушла, и жена с детьми ушла. И дочь забрали. А без нее он не уйдет…

Васька вздохнул тяжело и грустно, как вздыхают его коровы. В тощей груди его, во впавшем животе защемило:

— Ой, дэнти, дэнти,

Сывонэскэ воля,

Е вылыджян

Пэ бахт, пэ доля…

— Чё вайдотишь–то? — над Васькой стоял Егорка — молодой парень в джинсах, кроссовках и футболке.

Дальний родственник Михайловны по мужу — седьмая вода на киселе — года три помыкавшись в городе, он снова объявился в поселке и от безденежья иногда подменял Ваську в пастухах.

— Душа поет, — Васька сел и, мельком глянув на коров, спросил: — Просто так зашел?

— Обижаешь!

Егорка красивым жестом выхватил из кармана поллитру и два стакана —

оп–па! — и уселся рядом.

— Ну ты фокусник! — изумился Васька, — а закусить?

— Чё я тебе — походная кухня? Рукавом занюхаешь. Начисляй.

От водки внутри потеплело, и узел в животе потихоньку начал слабеть…

— Зашибись водочка… — мурлыкнул Егорка, — Сонька, шкура, не хотела продавать — нету, грит, нету, но я‑то знаю, как с бабенками разговаривать… Я, бля, в городе жил, — его потянуло на разглагольствования, — там лафа: хошь — днем водяру покупай, хошь — ночью, всегда от вольного куша. Не то что в вашем гребаном Гаю: каждой курве надо в ноги кланяться, чтобы продала. Стоишь чисто как чмо последнее и просишь, а ей — хоть бы хер по деревне.

— Чё ж ты в городе не остался–то?

— А я там без бабла — кто? С работы выперли, с хаты выперли, бикса моя нашла себе черта–закатай вату с «Мерседесом» и яйцами Фаберже.

— Дае ай дадо — мать с отцом?

— Пьют — флинты зальют и в раю. Дедову квартиру уже просвистели, живут в каком–то сарае с бичами. Каждый вечер — кипиш.

— Ай, ай… да, родители… — Васька грустно зацокал языком. — Господь им судья… А у меня вот Ксюшеньку в детдом забрали — места себе найтить не могу…

— Во, блин, фиг ли надо — забей болт, проблем меньше!

Васька, опрокинувший только что в горло водки, аж подавился:

— Как же человеку одному–то жить? Зачем мэ тут? Глядишь на малую, и сердце оживает — не зря небо коптишь.

— Мэ, мэ — заблеял. Старый хрен, бля, а туда же: сердце у него! — отмахнулся Егорка. — Чё ей на твою пьяную харю любоваться — она небось уже давно в детдоме к какой–нибудь воспитке привязалась и забыла про тебя.