Михаил Попов: Пора ехать в Сараево

— Как поживаешь, убивец?

— Мы плотники, — глухо ответил хозяин, и Василий Васильевич сразу затосковал. Все же он очень рассчитывал на этого мужика, происходящего из самой что ни на есть народной толщи. Ближе всех расположенного к глубинной, беспримесной правде. Плохо, ежели он станет прикидываться рядовым представителем трудовой бессмысленной скотины. И еще хуже, ежели он является таким на самом деле.

— Скажи мне, ведь ты первый все узнал?

— Что, барин?

— Что станешь убивцем.

— Узнал, но стать не хочу.

— Это я понимаю, дурья твоя башка. Хотя, может, и не дурья. Но я про другое. Как ты дошел? И откуда это было? Просто так сделалось в голове, и все? Фрол вздохнул тяжко и длинно, как бы не по своей воле.

— Не понимаю, барин.

— Не понимаешь или говорить не хочешь?

— Я сказал, сам сказал. Сам.

Василий Васильевич потрепал растительность на лице.

— Ты видишь, я генерал.

— А то.

— Я вошел, ты даже не встал. Значит, что–то знаешь. Может, даже и с той стороны, какой я скоро буду генерал, а?

— Виноват и стыдно мне — спал. Тихо, дождик сыпет. В доказательство своего раскаянья Фрол поднялся, опершись кулаками на тускло освещенную столешницу.

— Ладно, пусть. Мне другое не нравится, что я никак не могу тебя уловить, ухватить. Русский народ!!! (

— Русский, ваше благородие, истинный крест — русский. — И бородач мощно перекрестился на иконку.

— Значит, в Бога–то веруешь?

— Ишь ты, как же чтоб не так? — почти восхитился безумием вопроса плотник.

— А вот царь?

— Царь? Царь — он батюшка. И завсегда царь.

— А если его казнят?

— Не понимаю.

— Я тоже не понимаю, брат. И для меня царь есть царь. А я его генерал. Пусть даже бабу глупую полюбил всем сердцем и насмерть. И зря. Но я генерал, и я царский генерал. Понимаешь?!

— Понимаю. И робею.

Василий Васильевич сардонически захихикал.

— А ты, значит, Афанасия Ивановича зарежешь?

— Не хочу я этого.

— Мрачнеешь, но вместе с тем не полностью опровергаешь. Ну, Бог с ним, с Афанасием. А если б ты, Фрол Бажов, такой, как есть, понял, если б вступило тебе в голову, что не его, не либерального помещика Понизов–ского зарежешь, а царя Николая Александровича зарежешь, тогда как?

— Царь — это царь.

— Нет, ты не крути, ты возьми в голову, представь, вообрази: не Афанасия Ивановича, а царя–батюшку. Так же ясно, как Афанасия, только царя. И гостиная, и камин, и часы, только не помещик, а царь.

— Нельзя это и грех. И быть не бывает.

— А Афанасий Иванович, значит, бывает?! Его, значит, можно?! Уже, выходит, ведено?! Кем? Кем велено?!

— Я этого не хочу.

— Но знаешь, что будет?

— Знаю, барин, — Фрол продолжал стоять, и голос его гудел под невидимым потолком, — знаю, очень знаю, но сильно не хочу.

— Но ведь кто–то, не ты, не Фрол Бажов, с тебя и дяди Фани хватит, — какой–нибудь Иван Петров знает уже, заметь, знает, что зарежет царя, как с этим быть?

— Я не знаю никакого Ивана Петрова.

Генерал вскочил, бросился к окну, ударил кулаками по

узенькому подоконнику и заговорил быстро и горячо:

— А представь, Фрол, я, царский генерал… я готов хоть сейчас воевать идти, хоть полком командовать, хоть ротой, я глотку перегрызу всякому, кто заикнется против

монархии и царской фамилии, всякому, кто… так вот, я тоже кое–что знаю. И про себя, и вообще. Что будет война. С германцами, а потом внутри себя. И я пойду на службу, уж не знаю, как это произойдет, понять такое мозг мой не в силах, но пойду–таки на службу к тем, кто царя моего сбросил и из пистолетов расстреляет. Это как, Фрол, а? Я ведь это точно знаю!

— Этого быть не должно, барин, — очень ясным, все понявшим голосом сказал мужик.

— Что значит «не должно»?! Вот хоть ты — не убивай Афанасия, и все! Что тут трудного — не убить, убить–то сложнее. Ан ты все же сделаешь это, ибо неизвестно, что предпринять против этой мысли, против уверенности этой. Застрелиться, что ли?

— Самоубийство грех, — уверенно, причем употребив слово не из своего лексикона, заявил Фрол.

— А царя застрелить — нет? А барина своего зарезать?

— Каждый должен сам думать.

— Уж что–что, а думать мы горазды. Придумать — так нет, ничего толкового не придумывается, а думать… Генерал поднял голову и посмотрел в окошко, прищурился и вдруг захохотал. Весьма громко и истерически.

Кто это там стучится в двери первого этажа? Мне отлично известно кто. Великий друг великого немого. Липкий негодяй, склонный к негрофилии, мсье Делес собственной персоной Я знал, что он захочет меня посетить, знал, что он меня выследит, но мне никогда не суждено узнать, каким образом он это сделает и зачем ему нужно. Есть области мира, для проникновения в которые дух мой не предназначен. Впрочем, что это я! О месте моего пребывания мсье Делесу могла сообщить мадам. Какой–нибудь час назад доктор Своло–чек беседовал с нею на мой счет. Надо сказать, более чем неудачно. Мадам не пожелала видеть своего старого, хотя и юного любовника.