Михаил Попов - Пора ехать в Сараево

— Здравствуйте, Галина Григорьевна.

— Здравствуйте, Настенька, здравствуйте, Афанасий Иванович. Вы не знаете, куда все подевались? Я уже два часа хожу по дому, и — никого! Даже прислуги нет. Аркадий с приятелем побежали купаться, Василий Васильевич не может оторваться от газеты, а я…

— Мария Андреевна у Тихона Петровича, ему опять худо. Она не отходит от него. А Зоя Вечеславовна с Евгением Сергеевичем еще, верно, почивают. Поздно вчера легли. О «прислуге» Настя ничего не успела сообщить, потому что на веранде появился длинный, унылого, почти чахоточного вида мужик в застиранной косоворотке. Стуча сапогами, он пронес мимо беседующих господ большой никелированный самовар и установил посреди стола, сервированного к чаю.

— Здравствуй, Калистрат, — строго сказал Василий Васильевич, поправив по очереди оба бакенбарда. Калистрат поклонился, сначала господину генералу, потом всем остальным. Поклонился низко, но без души.

— Барыня к чаю не выйдут, велели сообщить. Этот дворовый мужик был всегда себе на уме, но сегодня его сугубость как–то особенно ощущалась.

— Ступай, — сказала Настя, — я сама тут.

Каблуки Калистрата самодостаточно застучали прочь с веранды.

— Так кого все–таки убили? — спросил Афанасий Иванович.

— Да, любопытно, — поддержала его Галина Григорьевна, — впрочем, ты мне что–то уже говорил, Васечка. Генерал крутнул в сторону молодой супружницы снисходительным глазом и объявил:

— Фердинанда Франца застрелил в Сараево сербский патриот. По моему крайнему разумению, это обещает последствия. И самые непредсказуемые. — Сказав это, генерал несколько раз выпятил крупные красные губы, и лицо его подернулось туманом государственной задумчивости.

— Хотите, я вам предскажу все, что вы считаете непредсказуемым? — раздался резкий, даже неприятный голос. Из–за вечно неудовлетворенной своим положением занавеси появилась невысокая сухощавая дама лет сорока пяти в белом свободном платье с квадратным вырезом на груди и очень широкими рукавами. Черты лица у нее были правильные, даже безукоризненные, но притом почти неприятные. Она курила тонкую папироску, вызывающе держа мундштук большим и указательным пальцами.

По тому, какое впечатление на собравшихся произвело ее появление, можно было заключить, что она не является всеобщей любимицей. Генерал неохотно и неловко привстал в знак приветствия. Галина Григорьевна качнула своей шляпой так, словно боялась обрушить сооружение, покоящееся на ее полях, и тут же заявила, что ей нужно переодеться. Настя взялась переставлять чашку, нисколько в этом не нуждавшуюся. Только Афанасий Иванович поприветствовал появившуюся даму вполне дружелюбно.

— Как почивали, Зоинька?

— Все небось обсуждали с Евгением Сергеевичем судьбы будущей России? — не пытаясь скрыть иронии, подключился к вопросу генерал.

Зоя Вечеславовна посмотрела в его сторону сквозь клуб легкого дыма.

— Почему же будущей? Судьбы и ныне существующей нам небезразличны. Что же касается этого убийства в Сараево, то оно закончится ни больше и ни меньше…

— Как всеевропейской войною, — послышался хрипловатый лекторский баритон.

— Евгений Сергеевич, — распростер руки в ожидании объятий дядя Фаня и радостно двинулся в направлении плотного широкоплечего мужчины в полотняной летней паре.

Это был профессор Корженевский, публицист и философ, добившийся в последние годы, можно сказать, широкой и почти скандальной известности в интеллигентских кругах обеих столиц. Улыбка искривила широкий, почти безгубый рот, вечно как бы заплаканные глаза потеплели. Тот факт, что Афанасий Иванович был его безусловным и горячим поклонником, делал Афанасия Ивановича в мнении профессора человеком и приятным и значительным. Остальные члены семейства Столешиных относились к столичной знаменитости лучше, чем к его ехидной жене (своей родственнице), но чувства эти не выходили за границы абстрактного уважения. Приехал — и ладно. Работает всю ночь напролет — и пусть себе.

— Так значит, война, Евгений Сергеевич? — с сожалением отстранился от высокопочитаемого друга и сожалеюще нахмурился дядя Фаня.

Профессор проследовал к столу («Здравствуйте, Настенька»), по пути затевая лекцию.

— А как может быть иначе? Рассудите. Дунайская империя давно носится с планами уничтожения сильного Сербского государства и не упустит такого удобного повода. В этом вопросе венгерское дворянство и венгерские буржуа всецело поддержат своего венского монарха. Внутренние руки, так сказать, у императора полностью развязаны. Мы же, я разумею империю Российскую, не можем не вмешаться; уступив так странно в Боснии, мы не можем не возвысить свой голос здесь, что бы там ни говорилось в Думе. Германия окажет моральную поддержку Австро — Венгрии, страны Антанты — нам. А в делах подобного рода моральная поддержка очень скоро перерастает в экономическую, а экономическая в военную.