Михаил Попов - Пора ехать в Сараево

— Если, Марья Андреевна, вы… так способны понять переживания, скажем, мои, из–за этой глупой истории и путаницы и верите, что испытываю я настоящее страдание, а не просто блажь… — Он запнулся.

— Что вы хотите сказать, Афанасий Иванович? — раздался громкий шепот хозяйки дома.

— Отдайте мне все часы, приз Тихона Петровича. И я их все разобью.

— А я охотно помогу, — сказала Зоя Вечеславовна, — хотя и подозреваю, что это бесполезно. Марью Андреевну, кажется, немного смутила просьба двоюродного брата, она задержалась с ответом. Брат истолковал это молчание по–своему.

— Я заплачу, разумеется, заплачу за все, даже за тот экземпляр, что разбила Зоя Вечеславовна.

— Боюсь, что мне придется заплатить самой, — загадочно усмехнулась профессорша. — И не мне одной. Весьма заметное неудовольствие выразилось на лице Евгения Сергеевича. «Столешинская мистика», столь неотразимо им только что разоблаченная, не желала рассеиваться. Особенно досадно было то, что способствует этому драгоценная супруга.

— Конечно, берите, — всплеснула руками Марья Андреевна, — неужто вы думаете, что я стала бы требовать с вас деньги? Бог с вами. Да и Тихон Петрович бы не одобрил.

— Спасибо, сестрица, — прочувствованно сказал Афанасий Иванович. К нему бесшумной тенью подошла Настя.

— Прикажете прямо сейчас, дядя Фаня?

— Прикажу, обязательно прикажу, — горячо закивал тот, — часы эти будем истреблять, не теряя ни одной секунды, а то как бы, боюсь, они не разбежались. Судя по всему, они живут какой–то своей жизнью.

— Авдюшка, Калистрат! — кликнула Настя, выйдя на ступени веранды. Там она столкнулась с наконец–то появившимся Аркадием.

— Что случилось, пожар? — пошутил он. Не обращая на него внимания, Настя побежала в сторону каретного сарая.

— Однако как тебя туда тянет, — усмехнулся ей вслед кузен и стал подниматься по ступеням. (Василий Васильевич при появлении сына поморщился.)

— О, все в сборе, а я только что со станции. Там, знаете, какие–то новые веяния. Буфетчик Николай — так тот прямо мне сказал: быть, вашбродь, войне. Даже сквозь легкое опьянение, привезенное со станции, Аркадий ощутил необычность настроения на веранде.

— Ну, у вас тут, я вижу, тоже новые какие–то идеи завелись. Он наклонился к уху Саши Павлова и прошептал:

— Ни мне письма, ни тебе книг, скверно работает почтовое ведомство. Хотя оно и понятно — войне быть. Теме этой не суждено было продолжиться, потому что перед ступенями веранды появились Авдюшка и Калистрат, они несли продолговатый нерусского вида ящик, снабженный для удобства специальными ручками. Настя указала, куда его поставить. Поставили — зачем–то с величайшей осторожностью. Подняли крышку. Внутри, засыпанные до подбородка серыми от времени опилками, сидели фарфоровые пивовары. В предвкушении необычного зрелища публика покинула свои насиженные места и приблизилась к окнам. Открылись рамы, откинулись занавески.

Евгений Сергеевич, напротив, сел к столу и принялся наливать себе чай. Чай был холодным, это каким–то образом укрепило его во мнении, что прав все–таки он. Афанасий Иванович медленно, но неукротимо снял свой короткий домашний пиджак и не глядя передал назад — оказалось, на руки единственному здесь пьяному, Аркадию то есть. После этого он медленно, зная цену каждому шагу, пошел на гамбургский ящик. Он чувствовал, что в нем есть что–то от палача в этот момент, и был рад этому.

Авдюшка за время наступления успел сбегать к дворницкой и вернулся с топориком. Молчаливый Афанасий Иванович принял орудие расправы, взвесил в барской руке, обернулся к зевакам и, криво улыбнувшись, пошутил:

— Мы не убивцы.

Замечание вызвало бурную реакцию только в Аркадии, он, размахивая пиджаком, подбежал к ящику:

— Мы не убивцы, убивцы не мы.

Афанасий Иванович почти брезгливо отверг его каламбурную помощь, наклонился, наливая кровью лицо, и, схватив первые часы за голову, вырвал на свет. Подержал на весу облепленную прахом скульптурку. Философски бросил ее на гравий и тут же обрушил сверху неотразимый обух.

По лицам наблюдающих пробежала волна неодинаковых переживаний.

За первым Гансом последовал второй, а может, это был уже Фридрих. А потом Франц, и Юрген, и Генрих, и Йоган. Не все умирали с одного удара, иногда требовалось и два, и четыре. Только четные получались четкими. Полезные и забавные немецкие механизмы, превращаясь в безнадежное крошево, предсмертно ныли освобожденными пружинами. Осколки разлетались в стороны. Один, самый мстительный, вонзился не отошедшему на безопасное расстояние Аркадию в то место на левой руке, к которому мы прикасаемся, нащупывая пульс. Афанасий Иванович, напоминая себе уже даже не палача, а некое совсем уж первобытное существо, припал губами к этой родственной ране, останавливая кровь.