Были времена, когда четверти того, что в них написано, хватило бы на то, чтобы сотворилась чья–то писательская судьба. Я сказала, что за гуманизм свой я отвечаю, а в талантливости моей расписываются вот они — прочтите! «Ведь не под пистолетным дулом вы писали свою статью, вы — критик, литературовед, вы сумеете мне, по крайней море, объяснить, почему меня не печатают». И еще я попросила его, если дороги в печать для моих рассказов нет, переслать мне их. Через несколько месяцев я получила бандероль с запиской: «По вашей просьбе рассказы высылаю». Я храню эту записку. Ни одному критику, ни одному литературоведу еще не удавалось быть более лаконичным. И вот что я скажу: ни одному писателю, может быть, не случалось получить такую весомую похвалу — пуды чиновничьего страха, груда бесстыдства, тонна жира, которым он обмазал в себе все щелочки, чтобы ниоткуда не просочилась струйка совести, — вот на что тянет эта записка!
А из редакций мне иногда шлют дружеские письма, не только на бланках, а просто так — ободряют в частном порядке. Но что они могут, эти редактора и завы отделом, если они сами только зубная боль для своих начальников? Я всегда испытываю к ним слезную нежность за то, что среди вороха рукописей они находят мою, находят время и силы вчитаться в нее и написать мне теплое письмо, в конце приписав что–нибудь вроде: «… но журнальная ситуация такова… увы, все высказанное носит пока чисто платонический характер».
И вот нашелся заказчик, нашелся человек, который говорит мне: пиши о том, что знаешь, что волнует тебя, и тебе будут платить за это, так или иначе твой труд будет реализован — надо ли мне раздумывать? И я соглашаюсь.
— Безусловно получится, — говорит Саша. — В этом я не сомневаюсь; ты ведь ничем не ограничена, если что–то тебе не нравится в замысле, то можешь предложить встречный вариант. А сейчас организуем твой визит, — и он, придвинув к себе стоящий тут же на кухонном столе телефон, набирает номер…
Да, мне не все нравится в его замысле, собственно, он мне вообще не нравится. Мысль о том, что это евреи взорвали мир — гнилой и шаткий мир дореволюционной России — навязла в зубах и мне претит, но раз я могу предложить свой вариант, не сейчас, конечно, сейчас это трепыхание в груди и кружение в голове мешают мне думать…
— Алло! Флейш? — слышу я. — Да, ты не ошибся, дорогой. Приехала. Да, пожалуйста, позвони профессору. Хотелось бы сегодня. Ты все–таки попробуй. Да, вот что: скажи, что это замечательная еврейская писательница! Нет. русскоязычная разумеется, ну, словом ты сам понимаешь… Хорошо?
В мгновение ока он возвел еще одну «крышу» над моей головой — я стала похожа на пагоду — и повесил трубку, Я даже не успела поздороваться с Флейшем.
— Он сейчас перезвонит, — объяснил Саша. — Маленькое, непредвиденное затруднение: сегодня суббота, и юный талмудист, к которому я хочу тебя направить, не снимает трубку.
Заметно приободрившись, то ли от икры, то ли от тыквенной каши, а скорее всего, от того болеутоляющего, что он все прихлебывал из прихваченной на кухню бутылки, Саша поручил мне договариваться с Флейшем, а сам удалился в ванную. На кухне тотчас появилась Варвара.
— Ну, что? Как? Тебе понравилось Сашино предложение?
Боясь что–нибудь перепутать или выболтать, я ответила, сколько могла сухо:
— Вроде бы да.
— Вот и хорошо! Ты понимаешь, ему необходимо уехать: он должен прооперироваться там.
— Но здесь… — я хотела сказать, что здесь после операции его выхаживали бы близкие, любящие люди, но она перебила меня:
— Нет, здесь это безнадежно! По любому блату! Все больницы заражены стрептококком. Мальчику девяти лет вскрыли чирей на голове и все — барсик! Внесли стрептококковую инфекцию!
Тошнота не успела подползти к горлу от этого мальчика с чирьем на голове, как Варвару, словно ледком, прихватило от страха: по–жабьи клокотнул в ее горле торопливый вопрос:
— А что он тебе сказал: на сколько он едет? — кругло в отекших подглазьях ее глаза пытливо уставились в мои.
В эту минуту, к счастью, зазвонил телефон. Другу моему, Флейшу, наверняка не часто удавалось выступать в роли более благородной: его звонок избавил меня от необходимости путаться в словах.
— Привет, дорогая, надеюсь мы увидимся, — услышала я его густой, как черный бархат, голос. — Тем более, что к этому сумасшедшему еврею ты сможешь пойти только через два часа, его брательник сейчас уходит и, пока в доме не появится кто–нибудь другой, некому будет открыть тебе дверь — сегодня суббота! Это мы с тобой, грешники, можем ездить в поездах, говорить по телефону, открывать гостям двери, а порядочные евреи, которые верят в мстливого еврейского бога — ты знаешь, что еврейский Бог мстлив? — ну вот, тогда имей в виду, что верующие евреи ничего этого не могут позволить себе в субботу. Они могут только беседовать — ты представляешь: беседовать он может, а дверь открыть не может! А с кем же беседовать, если не можешь открыть дверей гостю? Вот я могу открыть тебе двери и потому надеюсь через полчаса видеть тебя у себя!
Читать дальше