Андрес Неуман - Барилоче

Бывали ночи, когда я умирал от невыносимой тоски и все-таки тащился в туалет, но заниматься онанизмом не мог, было противно и страшно, я слышал, как она разговаривает со мной среди альстромерий, и рыдал, пока не перехватывало дыхание. Хоть таким образом мне удавалось иногда уснуть. Потом наступало время завтрака, всегда одинакового, старик к тому времени уже уходил на лесопилку, мы с матерью ели вчерашний хлеб с домашним вареньем и пили кофе с молоком, в какой-то момент она поднимала на меня глаза и тоже начинала плакать, говорить, что постоянно вспоминает моего брата Мартина, проходившего армейскую службу в Неукене, что он не вернется к нам жить, она это точно знает, а через два года заберут и меня, и чтобы я, ради бога, вернулся домой помогать старику, времена нынче тяжелые, и все продолжала плакать, но я не мог ее утешить и еще меньше — плакать вместе с ней, потому что с огромным трудом пытался найти в себе хоть каплю сочувствия. Все свои слезы я успевал растратить накануне вечером.

На подоконнике каждого оконца цветочные горшки, похожие на флаги. Никто не выглядывает из окон, чтобы посмотреть на столетний кедр, ствол которого становится все толще, или на фрагменты озера — хоть и разрозненные, но уже узнаваемые. Пятнышки бирюзы, переливы мягкости и холода. Желто-коричневый язык дороги пока не открылся до конца, но, может, конца и нет; а кровельный сланец, как упрямая ночь средь бела дня, не намерен таять и возвращает воздуху сияние неистового, пока отсутствующего солнца.

На самом деле я ничего не знал, но в один особенно холодный день начал догадываться так отчетливо, как будто это стало очевидным. Отец вернулся слишком добродушный, особенно заботливый, и когда позже мы молча сели ужинать, он то и дело поглядывал на меня, и от его улыбки, какой-то участливой, мне становилось страшно. Меня быстро отправили в комнату, даже не попросив убрать со стола и помыть посуду, я закрылся у себя собирать пазл или плакать, и всю ночь от них не доносилось ни звука. На следующий день мать устало сообщила мне, что с этой осени я больше не буду ходить в школу, обняла меня и шепнула на ухо, что я должен срочно повзрослеть.

В этот раз ждать пришлось Негру. Его объемистый силуэт маячил, как дополнительный выступ во тьме гаража. Молчаливые грузовики уснули тяжелым сном, чтобы остудить свои желудки. Деметрио так пристально смотрел на Негра, что забыл кто из них двигается: ему казалось, что это он сам, стоя на мес те, видит, как Негр увеличивается в размере и невозмутимо приближается к тому месту, где он его ждет, настороженный готовый к любому повороту дела. Но Негр даже не замечал Деметрио вплоть до того момента, когда его лицо уже можно было различить в свете лампочки, висевшей в глубине, позади Негра — сам Негр успел облачиться в флуоресцирующую спецовку и зевал, растягивая усы и почесывая мошонку так, как это делают мужчины только в темноте. Похожий на приглушенное эхо или воспоминание, из будки охранника доносился чей-то тоскующий голос, его чувствам вторили переливчатые всхлипы бандонеонов. Деметрио открыл рот, чтобы поздороваться, только когда они оказались лицом к лицу, привет, Негр, как дела, как будто предпочитал отчетливо видеть его, когда тот будет отвечать, живем потихоньку, Деметрио, что тут скажешь, и он не сдержал чудовищный зевок, от которого усы напряглись, как нервный зверек. Деметрио успокоился.

Светофор испускал никому не предназначенное красное предупреждение. Они не обращали внимания на светофоры до тех пор, пока на улицах не появлялись автомобилисты, но сейчас Деметрио продолжал смотреть на свет, держа неподвижные руки на руле. Он сидел в этой позе, пока сигнал не перешел вниз, сменив цвет, как фишку на доске, — тогда Деметрио встрепенулся и сказал, знаешь что, давай навестим старика. Негр только скрестил руки на груди и посмотрел на Деметрио, ожидая какого-нибудь разумного объяснения. Однако немного погодя грузовик остановился на углу Такуари, с него спрыгнул один Деметрио и пошел ко второму подъезду справа. Никого не найдя, он было заволновался, но продолжил поиск у следующего подъезда и там действительно разглядел его, скорчившегося на верхней ступеньке возле дверного косяка и так сильно втянувшего голову в безобразное одеяние, что казалось, на подъезде валяются только пальто и брошенная сверху шляпа. Деметрио громко произнес: Эй! По складкам одежды прошла дрожь, потом появилась седая шевелюра, напоминая выползающую из грязи черепаху, а за ней — корявый носище старика с Такуари.