Павел Мухортов - Повести и рассказы

— Неправда, Серега! — воскликнул Генка, хрустнув пальццами. — Тогда я не мог пройти мимо, заступился. И ты бы не прошел. Это точно! Но, увы, так устроен мир. Иногда настает час расплаты. Честно говоря, в госпитале я думал, что там могли обойтись без меня, но какая–то сила постоянно толкает меня, и я не смею, не имею морального права отступить, пройти мимо, не вмешаться. Какая цена? А сейчас просто устал, изломался и нервы, и вот эти руки и ноги, честно говоря, как выжатый лимон. Мне кажется, что жизнь–то — замкнутая, бешеная карусель на круги своя. Когда–то я уже испытывал… И видение Лены преследует меня по ночам, где угодно. Она не дает мне покоя вот уже более двух лет. Она зовет и поверь, Серега, страшно, что в ее смерти моя вина.

Ну, это ты уж…

В последнем отпуске я был на могиле. Ничего не изменилось. И она нафотографии улыбается… как живая, как тогда…

Опять шуршала пачка, опять он чиркал спичкой, а жирный дым въедался в глаза. Генка спешил выговориться, до капли выплеснуть гнетущую боль. Филин напряженно слушал исповедь друга. Сейчас он не упрекал Генку, не выговаривал ему, а как подобает настоящему другу, старался всеми кончиками нервов снять тяжелейшую ношу.

Хмурясь, он убрал со лба руку:

Не знаю, старик, совет, так сказать, неуместен. — Он сказал, не разжимая зубов. — Наша жизнь — это бесконечная синусоида, как в прыжке, когда парашют не раскрылся, несется земля, а ты, как говорится, один на один со стихией, и можно надеяться только на себя. Старик, я не хочу омрачать ситуацию. Все зависит от тебя, хотя…, — Филин помедлил и загрубевшим, армейским басом вдруг бросил: — Одевайся!

Как уныл мир, окрашенный в серые тона, как скучно и грустно жить в нем. Она не помнила того детского восторга, когда впервые увидела огненно–пламенную гвоздику, и радости столь великолепного открытия. Она забыла, как не без помощи мамы училась говорить, что снег белый, закат розовый, а море синее. И, конечно, естественное чувство удивления, охватившее ее существо в ту пору, еще сопровождалось чрезмерным интересом. Она еще не знала, что лохматый, в завитушках, четвероногий Дружок у соседей видит форму, не различая цветов, но тысячи замыслов один другого невероятнее, словно ярко–желтые бабочки, давно порхали над зеленым лужком ее буйной фантазии. Они слетались отовсюду, замирали и снова взмывали вверх, чтобы оживать, переплетаться, доставлять радость.

Вдали от городской черты она часами наблюдала за полетом стрижей над рекой, а в зоопарке, когда любовалась фламинго, подолгу не могла оторвать глаз от элегантной птицы, ее плавных линий. Она удивлялась всему: и раннему утру, и косым лучам заходящего солнца, и вечно спешащим куда–то потокам людей.

Остановившись перед каплей на оконном стекле, она задумывалась, а бабочки снова мельтешили и кружились, подгоняя внезапно встряхнувшуюся мысль.

Внимательная мама однажды заметила, что странная девочка ее не похожа на ровесниц. Впрочем она играла в куклы и кормила их с ложечки, как играли и кормили они, но при этом не было в изумрудных глазах дочки того живого блеска, который появлялся, когда брала она в руки кисточку и малевала в раскрасках.

Не исключено, что ее привлекали вкусно пахнущие краски в бумажной коробочке, синичка, удобно примостившаяся на крышке среди белогрудых берез–красавиц, шуршащий альбомный лист; девочка рисовала, и между тем, удивлялась чему угодно, а бабочки все порхали.

«Со временем, — думала мама, — Иришка забросит это детское увлечение». Однако годы шли, а девочка ничуть не менялась. Она капризничала, но иногда надоедливо кричала: «Мамочка, миленькая! Купи, пожалуйста, кисточку, с хвостиком белочки, пушистым–пушистым, и краски такие…» Она водила пальцем по воздуху, растолковывая непонятливой маме какие именно. «Что с тобой, делать, зайчик мой махонький? Все–то ты выдумываешь, вымудрялка ты моя». Она вздыхала, но покупала.

Ирка училась в четвертом классе, когда по телевизору показали научно–популярный фильм о вулканологах. Природа Камчатки поразила ее, но еще больше поразили отважные люди, сумевшие противопоставить себя стихии.

В тот же день, листая книгу «Красота человека в искусстве», среди репродукций она натолкнулась на «Последний день Помпеи» Карла Брюлова. Фильм, картина, впечатления дня совпали. Ирка взяла карандаш, чтобы выразить их в цвете. На лист легли первые робкие штрихи. Что–то получилось. Еще несколько размашистых слабых и сильных линий, подправки. Ожившая идея двигалась, исподволь заставляла работать фантазию. Чуть подрагивали ресницы, крутилась рука, от усердия предательски высунулся кончик языка, а на правой щеке вздулся бугорок. Потом Ирка пустила в ход акварель. Плотные, сочные мазки последовали за штрихами и, постепенно, мощный взрыв потряс окрестности. Из кратера потухшего вулкана вырвался столб огня, туча дыма и пепла. Красно–золотистые всполохи осветили черные скалы, объятых ужасом людей, бегущих по склону прочь от зловещей лавы, и деревья, согнувшиеся из подножья.