Павел Мухортов - Повести и рассказы

… Было в тот вечер фантастически смелое, немыслимое предложение девушек — ехать в Зеленоградск последней электричкой, когда сквозь недельную духоту наконец прорвалась непогода. И была непроницаемо черная ночь, ливневая, с порывами ветра, грохотавшая близким прибоем. Укрывшись в густом кустарнике, прижимаясь друг к другу, искатели приключений сидели возле костра, тщетно пытаясь согреться; живые огни светляков, зеленые, как глазищи чудовищ, их не пугали. Люлин обнимал Наташку, а она, счастливая, тихо доверчиво признавалась, что первый раз в жизни сидит ночью у костра, обнявшись.

Чуть свет Люлин сбегал в мокрый после ночных буйств природу лесок, еще прохладный, окутанный низким туманом, искупался под градом срывающихся с ветвей капель, нарвал цветов. В росинках, слипшиеся, они хранили свежесть, как напоминание о прошедшей ночи. Девушка, полусонная, еще непричесанная, как воробушек, испугалась, когда Люлин, подкравшись сзади на цыпочках, обхватил ее за плечи. Поцеловал и протянул цветы. Принимая их, девушка просияла. Странное какое–то внутреннее тепло исходило от нее. Люлин чувствовал его, приятно замирая, опустил виновато голову, в потной ладони удерживая маленькую ее ладонь. Минуту медлил и вдруг, ощутив неясный, неодолимый порыв, вдруг машинально откинул наташкин каштановый локон, пригладил осторожно. И того сам не ожидая, тотчас поцеловал растерянно и неловко куда–то в щеку, стыдливо покраснев, и отпрянул, опустил голову. Она погладила его осторожно и легко по плечу, отвечая согласной улыбкой. Ароматный запах духов. Люлин ощущал и его, и возбуждающую теплоту податливого тела девушки, коснувшегося, потянувшегося к нему в ожидаемом объятии. И, ощутив и эту теплоту, и ее упругую тугую спину, очарованный, он неторопливо целовал девушку долгими дозволенными поцелуями. Тот миг в истомно–сладких воспоминаниях затем опьянял и кружил голову. Люлин хранил его в заветных уголках памяти, не давая ни стереться, ни изгладиться ни одной краске.

Наташка была румяна и бледна одновременно. Медленно она подняла большие глаза. Она тогда их очень хорошо запомнил — глубокие, лучащиеся нежностью и добротой. Неожиданно она сказала: «Валя, идем скорее, нас ждут», — и, ловко высвободившись из объятий, кинулась к погасшему костру.

Счет дням он потерял. Он не заметил, как слились они в неразрывное и дивное мгновение, проведенное с ней. А то были только некоторые события, нечетко отложившиеся в сознании. Путешествие в Клайпеду, удивительно чистую, будто специально прибранную перед приездом счастливого Люлина, где поселились в пустующем домике Аллы, поскольку родители девушки находились в отъезде, и где прожили, мнилось, вне времени, два стремительно пролетевшие дня: загорали на пляже, танцевали в кафе, дурачились в лунопарке. Сколько забавных случайностей успели пережить. И опоздание девушек к месту встречи в Клайпеде (ребята выехали из Калининграда поездом, а девушки обещали прибыть автобусом, но отстали на одной из станций и, заплатив вопреки здравомыслию сто рублей студенческих сбережений таксисту, подоспели в тот момент, кода ребята собрались брать билеты на обратный путь, но не брали, не веря в обман); и то, как взламывали дверь в квартиру, поскольку Алла впопыхах не захватила ключи; унизительное безденежье, когда перед отъездом из Клайпеды Люлин пошел на рынок торговать своими электронными часами. Продал, ни о чем не жалея, взял билеты. Жестокая и счастливая жизнь текла, окутанная розоватой романтической дымкой, такой, какая бывает только в годы юности, стирающей четкость линий окружающего. Люлин ликовал. Уже в части вечерами он переодевался в спортивную форму и убегал к ней. Они бродили по городу пока не брезжил рассвет или просиживали ночь напролет во дворике, или тайком от отца, проникнув в комнату, коротали ночь за веселым разговором при мерцающих свечах.

В сумерках однажды вбежали в комнату — уютную, забытую шумом улицы. Наташка тяжело дышала, сердце ее колотилось. Обнимались. Запрокинув краснеющее лицо, она словно в обморочном состоянии упала на предупредительно вытянутые им руки. Как и вчера, он страстно целовал ее. Но сегодня Наташка вдруг загрустила, была задумчива, молчалива, будто чувствовала какую–то неловкость. Валентин устал целовать ее безответные губы. И вдруг она непринужденно тихо сказала: «Идем сюда, — и потянула его за руку, нетерпеливо добавляя, — сюда, сюда. Валя…» И спешно повинуясь еще непостижимому повелению ее мягкого голоса, он шагнул и обнял ее, чувствуя в своем и ее теле дрожь. Он видел неудержимо влекущий блеск глаз, ее шепчущие губы. Они легли на мягкий диван и словно окунулись в теплую морскую воду где–то на побережье близ Пицунды, не двигаясь, прижимаясь друг к другу, почти не дыша, не воспринимая ничего в этом мире: ни шума каштанов за распахнутым окном, ни дождя, дробно хлестнувшего по подоконнику. Не было ничего в этом мире кроме них и того, что между ними происходило. Губы слились в бесконечном мучительно–нежном поцелуе. Задыхаясь, Валентин и Наташка, охваченные жаром, покачиваясь, плыли в необозримом пространстве Вселенной, заслоняя телами то хрупкое, почти святое, что зарождалось сейчас.