Рид Грачев - Ничей брат[рассказы]

— Лет шесть, — подтвердил я.

— И вообще могли бы не встретиться, если бы не этот случай… Знаешь, я рада тебя видеть! Ты почти не изменился.

Знала бы она, как я изменился только со вчерашнего вечера! Но я промолчал.

— Так ты, выходит, катаешься на американских горках? — спросил я после паузы.

— Да сама не знаю, как мне в голову пришло! — Она рассмеялась. — Это было в прошлое воскресенье. Оглянулась, а сумочки нет!

В какой–то момент — оттого, что она расположилась на стуле совсем по–домашнему, — мне показалось, что мы близкие родственники, долго не виделись, а теперь вот свиделись и толкуем о том о сем.

— Ты знаешь, у меня сынишка!

— Знаю, конечно, — сказал я. — Изучил твои документы.

— А муж мой знаешь кто? О, очень серьезный человек. Он — химик… Правда, мы живем врозь с тех пор, как родился Андрюшка. Он, знаешь, не хотел… Ну вот. Теперь рассказывай ты!

— Я живу один, — сказал я. — И у меня отвратительное настроение.

— А почему? — спросила она.

— Испортил похититель твоей сумочки.

— А-а, — сказала она. — Я видела, там вертелись какие–то мальчишки.

Она встала, прошуршав плащом. На лице ее, свежем и нежном, появилось выражение замкнутого спокойствия, словно она была уже не у меня, а у себя дома и готовилась приступить к хозяйственным делам.

Я прошелся по комнате, подошел к столу, выдвинул ящик, задвинул его, погладил ладонью стекло на столе, переложил книгу с одного места на другое. Это было новое, ленинградское издание Сент — Экзюпери… Вот и снова я один. «Хуже всего, что не знаешь, отчего сердцу бывает так трудно без ненависти и без любви», — припомнилось мне.

У двери снова позвонили. Я открыл. На площадке, не решаясь заходить, стоял Мишка, причесанный и в белой рубашке.

— Заходи же! — сказал я.

— Не, — ответил Мишка, — я на минуточку.

— Заходи на минуточку!

Он помешкал на пороге, но все же вошел.

— Садись! — я показал ему на кресло.

Он отрицательно мотнул головой.

— Я думал, вы пошли в милицию, — сказал он.

— Ну и что, что ты думал?

— Ну, я и вызвал машину.

— Ты понимаешь, что сделал подлость? — спросил я.

— Нет, — сказал Мишка. — Я думал, вы пошли в милицию.

— Ладно, — сказал я. — Больше так не делай.

— Так я пойду!

— Иди, иди!

— Я сам открою, — сказал Мишка. — Я умею.

Он ловко отодвинул задвижку и бесшумно исчез.

Я взял книгу, лег и попытался спокойно читать. Что–то кончилось сегодня, — во всяком случае, я был уверен, что никто больше сегодня не придет. Это не могло меня успокоить: на ум уже приходили мысли о том, что надо бы сшить новый костюм, походку, что ли, изменить, — в общем, как–то обособиться.

Но все–таки здесь еще можно было до вечера лежать, глядя в потолок. Можно было отвернуться к стене. Можно было накрыть голову подушкой и попытаться вздремнуть.

Я ведь сегодня не выспался…

1965–1990

Рид Грачев — один из самых талантливых литераторов нашего поколения. Р. Грачев, И. Ефимов, В. Марамзин, С. Довлатов — о Бродском я уже не говорю — наряду с Кушнером, Поповым, Соснорой и другими были бы сейчас костяком ленинградской литературы, ее мотором, ее гордостью, если бы по ним не проехался каток нашей прежней издательской политики и не сломал их судьбы — у каждого по–своему.

Я помню, с каким восхищением относилась к прозе Грачева Вера Федоровна Панова, весьма суровая в оценках.

Издевательское, мучительное прохождение первой и единственной книги Грачева, выпущенной «Советским писателем» двадцать пять лет назад, то, как книга таяла на глазах и в конце концов перестала быть книгой, а превратилась в тоненькую брошюру; унижения, связанные с этой процедурой, появление брошюры, совершенно не представляющей автора, контраст между сложившейся уже литературной репутацией и тем, что получил читатель, — все это сыграло тяжкую роль в судьбе Грачева, человека чрезвычайно тонкой душевной организации, нервного, уязвимого и знающего себе цену. Впрочем, цену ему знали и другие.

Октября 16 дня

1967 года

от Рождения Христова

В городе

Санкт — Петербурге,

в просторечии —

Ленинграде

дана сия

ОХРАННАЯ ГРАМОТА

Риду Иосифовичу Вите (Грачеву) для ограждения его от дурного глаза, людского пустословия, редакторской бесчестности и беспринципности, лживости женской, полицейского произвола и всего прочего, чем богат существующий миропорядок; а паче всего — от всеобщего наглого невежества.