Кадзуо Исигуро - КОГДА МЫ БЫЛИ СИРОТАМИ

Но потом — не помню уж, в чем там было дело, — Мэй Ли позвали, и я неожиданно оказался в библиотеке один. Поначалу я продолжал решать примеры, опасаясь того, что будет, если Мэй Ли, вернувшись, не застанет меня за столом. Но чем дольше ее не было, тем настоятельнее становилось мое желание четче разобрать приглушенный разговор в соседней комнате. Наконец я встал и подошел к дверям, но постоянно отбегал назад, к столу, потому что мне казалось, будто я слышу приближающиеся шаги своей амы. В конечном итоге я нашел способ задержаться у дверей, держа в руке линейку, чтобы в случае неожиданного появления Мэй Ли иметь возможность сказать, будто измеряю длину стен.

Но даже теперь мне удавалось расслышать отдельные фразы лишь тогда, когда родители, забывшись, повышали голос. В мамином звучал тот же праведный гнев, какой звенел в нем во время визита инспектора по здравоохранению. Я слышал, как она несколько раз повторила: «Позор!» — и все время называла что-то «греховной торговлей». В какой-то момент она сказала: «И из-за тебя мы все оказались причастными! Все! Какой стыд!» Отец тоже сердился, хотя в его голосе были слышны нотки отчаяния и желания оправдаться. Он все твердил что-то вроде: «Это не так просто. Далеко не так просто», — а в какой-то миг почти закричал: «Это ужасно! Я ведь не Филип. Я не могу так поступить. Это ужасно, просто ужасно!»

Была в его голосе, когда он выкрикивал это, какая-то пугающая, отчаянная обреченность, и я вдруг страшно разозлился на Мэй Ли за то, что она бросила меня одного. Вероятно, именно тогда, стоя возле двери с линейкой в руке, раздираемый желанием продолжать подслушивать и охотой улизнуть в тишину своей комнаты для игр, к своим оловянным солдатикам, я услышал последние слова мамы: «Неужели тебе не стыдно служить в такой компании? Как ты можешь спать спокойно, зная, что своим благополучием обязан столь неправедным способом нажитому богатству?»

Не могу сказать, что было дальше: вернулась ли Мэй Ли, находился ли я по-прежнему в библиотеке, когда родители вышли из столовой. Однако помню, что тот эпизод знаменовал наступление одного из самых продолжительных периодов, в течение которых мои родители не разговаривали друг с другом. Он длился не несколько дней, как обычно, а несколько недель. Это не значит, конечно, что они совсем не общались — им приходилось обмениваться репликами в случае крайней необходимости.

Я уже привык к подобным ссорам и никогда особенно не расстраивался. Пожалуй, на мою жизнь подобные эпизоды оказывали совсем незначительное влияние. Например, папа мог выйти к завтраку с бодрым: «Всем доброе утро!» — и в ответ получить лишь ледяной взгляд мамы. В таких случаях он старался загладить неловкость, повернувшись ко мне и тем же бодрым голосом спросив: «Ну, как поживаешь, Вьюрок? Что интересного видел во сне?»

На что, как мне было известно по опыту, следовало отвечать лишь невнятным бормотанием и продолжать есть. Во всем остальном жизнь моя текла более или менее спокойно. Но должно быть, иногда я все же задумывался обо всем этом, потому что помню, как однажды, когда мы играли дома у Акиры, у нас с ним произошел весьма знаменательный разговор.

С архитектурной точки зрения дом Акиры был очень похож на наш. Я даже помню, папа рассказывал мне, будто оба дома были построены одной и той же британской фирмой лет за двадцать до того. Но внутреннее устройство дома моего друга решительно отличалось от интерьера нашего дома и служило для меня источником восхищения. Дело не в преобладании восточных картин и украшений — в шанхайский период моей жизни в этом не было для меня ничего удивительного, — а скорее, в странных понятиях домашних Акиры о назначении многих предметов западной обстановки. Ковры, которые я привык видеть на полу, здесь висели на стенах; стулья располагались на необычной высоте по отношению к столам; лампы качались под странными огромными абажурами. Но самыми удивительными были копии японских комнат, которые родители Акиры устроили наверху. Это были маленькие, ничем не заставленные помещения, полы которых покрывали японские татами, а к стенам крепились бумажные панели. Оказавшись в такой комнате — во всяком случае, по словам Акиры, — человек мог сказать, что находится в самом настоящем японском доме, построенном из дерева и бумаги. Особенно забавными представлялись мне двери: с внешней, западной, стороны это были обычные дубовые двери с начищенными до блеска медными ручками; с внутренней, «японской», — тонкие бумажные листы в лакированных деревянных рамах с инкрустациями.