Александр Мясников - Земляничная поляна

— Эх ты, Проша, Проша, — говорю я ему тихо. — Глупая ты псина. Что ты наделал? А?

Проша поднимает голову и начинает внимательно разглядывать усыпанные ласточками провода. Переливающиеся, искрящиеся на солнце птицы изредка передергивают лапками, как будто по ним пробегает ток. Ласточки распускают изогнутые, словно от удивления, крылья, потряхивают вилочкой хвоста и, проделывая все это, не прекращают вести торопливый птичий разговор.

Проша слушает их, а не меня.

— Сержик! — Из–за дома выходит тетя Аня, вытирая испачканные землей руки о жесткий, как наждачная бумага, брезентовый фартук. — Сержик, — удивленно повторяет она, не слыша моего ответа.

Ну почему обязательно Сержик, ведь можно назвать Сережа, Серега. Так ведь нет, придумала какое–то производное от ежика или ершика.

— Ты почему такой хмурый? — не унимается тетка. — Посмотри, какая погода. Прелесть! — Она вскидывает руки вместе с фартуком. — Шли бы погуляли.

— Ладно, — соглашаюсь я.

— Сходите искупайтесь, только осторожно, с твоими швами надо быть предельно осторожным.

— Угу, — выдыхаю я.

— Ты вчера хорошо погулял? — несколько настороженно интересуется тетка.

— Нормально, — отвечаю я и чувствую, как у меня краснеют уши. Дурацкий детский атавизм: когда вру, краснеют уши. А как сказать правду?

Мы сворачиваем с большой дороги, петляем по суетливо извивающимся тропинкам, и вдруг на нас накатывает звенящая солнечная прозрачность бора. Бор величав и спокоен, как кафедральный собор. Высокие и могучие деревья с грустью атлантов взирают на базарную трескотню кузнечиков в некошеной траве, на вентиляторный шум шмелей и золотистых мух.

— Красотища–то какая! — первой восклицает Тамара, одна из сестер–близняшек.

— Как в кино, — хихикает Виталик и смотрит на Алика, который привел нас сюда.

— Глупости все это, — хмыкает Алик. — Тут только желуди по осени собирать. Идем дальше.

И мы идем. И приходим на большую поляну, даже не поляну, а луг, убегающий к густым, похожим на свалявшуюся зеленую проволоку зарослям, за которыми скрывается тихая лесная речка. И мы обнаруживаем под шелковистой, переливающейся от слабого ветерка травой красные россыпи — землянику. И мы устраиваем земляничное пиршество. И, глядя па восхищенные глаза Ольги, мне очень хотелось подойти к Алику и, как это часто делал он, похлопать его по плечу и сказать: «Ну, ты молодец, паря!» Но не успел — за меня это сделали Мишка н Катя.

…Я лежу и смотрю в небо. Оно бесконечно голубое и звеняще чистое.

— Ты кем хочешь стать? — спрашивает меня Алик,

Я слышал, как он подошел и тяжело рухнул на землю недалеко от меня. Он провожал ребят и девчонок до брода, а теперь вернулся, чтобы дождаться, пока они напьются.

Мне совсем не хочется отвечать и вообще что–либо произносить. Мне кажется, если я что–нибудь произнесу, то слово, выдохнутое изо рта, превратится в шарик и медленно полетит вверх и всосется в эту бесконечную голубизну. И все же я отвечаю, почти шепотом:

— Точно не знаю.

— А я хочу в мореходку. Поплаваю, посмотрю мир, себя покажу. Прибарахлюсь.

— Ты счастливый человек, — вздохнул я. — Все знаешь.

— Человек… — Алик приподнялся на локтях, и теперь сквозь заросли травы я видел плотный ежик его волос. — Человек должен делать свою жизнь сам, своими руками. А для этого надо развивать волю, характер. — Он говорит так уверенно, словно повторяет хорошо заученный текст. — Надо быть хозяином на земле и во всем. Мне отец всегда говорил, да и в школе учили: человек — это звучит гордо!

— Конечно, — выпускаю я в небо очередной шарик.

— А я бы сказал — не гор то, а сильно!

Прямо мне на грудь прыгает кузнечик. Он торопливо потирает ножками слюдппкп–крылья, шевелит усиками. Я задерживаю дыхание, чтобы не испугать кузнеца, но он, словно спохватившись, расправляет крылья и пружинисто взлетает.

— Если бы я смог, я бы стал художником, чтобы когда–нибудь нарисовать такой день, — говорю я, не отрывая глаз от слепящей голубизны. — Представляешь? Тебе плохо, тоскливо, а ты взглянул на такую картину, и все изменилось.

— Веселят только карикатуры,'—безобидно смеется Алик. — Вот я в газете недавно видел — живот надорвешь. А в «Крокодиле» знаешь какие бывают? Отец говорил, что сейчас живопись свой век отжила. Нынче век кино.

— Но в кино тоже художники работают…

— Мальчишки, — обрушивается на нас голос Тамарки, — Мишка такую заводь нашел, там такие кувшинки растут, ну красотнща!