Александр Мясников - Земляничная поляна

У Большого камня, вросшего в берег речки, я спускаю Прошу с поводка, предварительно швырнув на противоположный берег корягу. Пес стремглав бросается в воду.

Катька снова говорит о брате, о поездке и опять о брате. Слушаю и пытаюсь разобраться в том, почему мне совсем не хотелось браться за кисть во время Кать–кнного отсутствия, хотя я клятвенно обещал нашему Александру Степановичу делать эскизы и зарисовки каждый день, а теперь мне хочется попробовать написать красное небо. Хотя небо остается голубым с плывущими высоко–высоко перьями облаков.

— Нам пора, — говорит Катька и сгибает в локте левую руку.

Я замечаю на запястье часы и понимаю, что надо спросить, откуда они у нее появились, но не успеваю, потому что Катька говорит сама:

— Это мне мама подарила.

— А я свои сломал, — вру я.

Катька молчит и затем очень тихо говорит:

— Все–таки это ужасная вещь, — и опять впивается взглядом в циферблат.

— Почему?

— Как они могут показывать время?

— А как показывают весы вес?

— Но ведь время невидимое. И неосязаемое. И очень быстрое. Мне кажется, оно везде и всюду, как воздух, И его невозможно поймать.

— Они идут вместе с ним, — говорю я, — подстраиваются под его ритм. Время идет, и часы идут.

Больше она ничего не спрашивает. Мы идем молча. Идем вместе: Катька, я и часы. Проша и время — бегут…

Мутно–молочный, проникающий всюду свет белой ночи не дает уснуть.

Лежу на ровной, как гладильная доска, спине кровати, прислушиваюсь к писку комаров. Они толпятся за вздутой парусом марлей, прикрепленной заржавленными кнопками к форточке. Никогда раньше не видел ржавых кнопок и почему–то полагал, что они не ржавеют. Безуспешно всматриваюсь в открытую книгу: на каждой странице ровные ряды букв. Маленькие и жирные — книга старая, словно с подпаленными углами страниц, — буквы кажутся похожими на съежившихся и приготовившихся для неожиданной атаки комаров.

Идет уже вторая половина июля, и скоро кончатся, белые ночи, а затем и лето. Наши отработают в колхозе и вернутся с грудой воспоминаний.

В большой комнате нудно тикают теткины часы, купленные когда–то дядей Степой на какой–то юбилей. И мне вспоминается старый фильм, в котором вместо титров или голоса за кадром, извещающего, что прошло столько–то времени, на экране появлялись в нужный момент часы. Огромные, с прямыми и тяжелыми, как шлагбаум, стрелками. Стрелки бешено крутились. Они показывали время. Каждое деление — день.

Как же все–таки можно измерять время. Неосязамое и такое быстрое. Оно везде и всюду. От него никуда не деться.

В предыдущий день мы много бегали. Видимо, слишком много, потому что у меня разболелись швы на животе. Всю ночь мучали больничные кошмары, и только к обеду стало легче.

Я решал очередную задачу про сообщающиеся сосуды. В них что–то втекало и вытекало. Сколько и куда, надо было выяснить мне. Во дворе раздались радостный лай Прошки и голос Катьки. Сосуды остались незаполненными — я бросился к окну. Оказалось, что Катька пришла поговорить с теткой Аней. Решил, что о хозяйстве, оказалось — обо мне. Катька уговаривала отпустить меня вечером на Поляну.

— Там ничего страшного, тетя Анечка, — торопливо верещит Катька. — Я ходила туда в прошлом году каждый вечер. Там очень интересно. Ребята собираются. Костер жгут, в волейбол играют,

Уговаривала Катька долго. Обещание следить за глной сделало свое дело. Тетушка отпустила.

— Когда он с тобой, моя душа спокойна, — выдыхает Тетушка.

Я рад за теткину душу, но еще больше меня радует предстоящее знакомство с ребятами, хотя и с Катькой не было скучно. Плюс был Проша. «Челозек стал человеком только в коллективе», — любила повторять наша 1 лассная руководительница. Л голоса далеких предков давали о себе знать: в коллектив тянуло.

После ужина мы отправляемся на Поляну. Оказывается, ее отделяет от дороги жидкая изгородь взъерошенных ивовых кустов. Площадка почти круглая, черные оспины от костров, вытоптанная трава. На противоположной от дороги стороне слюдянистые и чешуйчатые стволы сосен, местами облепленные мохнатыми ежиками мха. За соснами сумрак. Там прячется рыхлая белая ночь.

— Еще рано, — заключает Катька, осмотрев Поляну. — Придем попозже.

Когда мы возвращаемся, на краю поляны дымится костер — кусочек луча, отколовшийся от заходящего солнца. Пламя ярко–желтое и очень вертлявое. Оно тщетно пытается оторваться от раскрасневшихся и злобно шипящих углей. Извивается.