Елизавета Александрова-Зорина - Приговор

И когда Смерть, обдавая его гнилостным дыханием, спросит:

— Как ты жил?

Он ответит:

— У меня было много женщин, мои ночи были похожи на дни, а жизнь — на пьяный кабак, в котором веселятся, пока не свалятся под стол, но теперь я устал и хочу уснуть, чтобы не проснуться.

Он услышал злой смех и, оглядевшись, понял, что смеется он сам:

— Небогатая же у тебя фантазия… — сказал себе Гамов.

Или, продав квартиру, уедет навсегда, пустится в путешествие по миру, оставит город, в котором жил — словно запертый в камере преступник, приговоренный к пожизненному. Выбрасывая книги с полки, Гамов отыскал мятый атлас, разложив на ковре, долго листал его, водил пальцем по материкам, читал названия городов, пока, утомленный мечтами, не уснул прямо на полу, уткнувшись лицом в карту Африки.

«Только не тяните…» — каркнул врач, вынырнувший из воспоминаний.

— Только не тяните, — эхом повторил Гамов, очнувшись.

Он нашел в интернете телефон интим–салона, набрав номер, вытер ладонью выступившую на лбу испарину.

— Блондинку, брюнетку, рыженькую? Молоденькую или опытную? — выспрашивал вкрадчивый голос.

— Блондинку, — брякнул Гамов, хотя ему нравились брюнетки. — Молоденькую.

Через час в дверь позвонили, и Гамов, стянув с постели простыню, обернулся ею, став похожим на римского сенатора. На пороге стояла коротконогая девица с жидкими, выжженными перекисью волосами.

— Папаша, иди в душ! — скомандовала она, снимая сапоги. Оглядев скомканный костюм, приподняла его ногой, с женской деловитостью пощупала ткань.

«У меня много лет не было женщин, — уставившись на девицу, перекатывал Гамов во рту заготовленную фразу. — И я очень одинок…» Но язык присох к небу, и он едва выдавил из себя, словно пасту из засохшего тюбика:

— Меня… не было…

— С мылом мойся! — не слушая, отрезала проститутка и, взяв пульт, растянулась на диване, закинув ноги на спинку. — Эй, а что у тебя с телеком? Ты псих, что ли?

Гамов заперся в ванной, включил воду. В правом боку заныло, засвербило от боли, и он, нащупав выступавшую шишку, всхлипнул. «Она здесь?» — спросил он сегодня врача, тыча в бок. Тот снял очки, подышал на них, протер краем халата. «Она везде», — вздохнув, ответил он, и в его глазах не было жалости.

— Ну, как ты хочешь? — по–деловому спросила девушка, зубами открывая упаковку с презервативом.

Гамов достал деньги, протянул ей, пряча глаза.

— Дочка, иди домой…

Пожав плечами, девушка взяла деньги и, покрутив в руках презерватив, положила на тумбочку.

— Телефон оставить? — спросила она, обернувшись.

Гамов замотал головой.

В груди, словно опухоль, разрасталось отчаяние, комом подступавшее к горлу, и, сдавив шишку, он сипло спросил:

— Думаешь, последнее слово за тобой? Думаешь, буду ждать, пока ты меня убьешь? — он взял нож, ковырнул бок, и простыня окрасилась кровью. — Это я, я убью тебя!

Поставив табурет в центре комнаты, вскарабкался, привязал к люстре галстук и, набросив петлю на шею, спокойно, словно понарошку, отбросил табурет ногой. Люстра, едва не оборвавшись, затрещала, покосилась, и свет погас. Гамов захрипел, пытаясь высвободиться, но петля сильно затянулась, и кровь прилила к голове, которая, казалось, была готова лопнуть, словно перезрелое яблоко. Он забился в конвульсиях, обмяк, и посиневший язык вывалился изо рта, но материя лопнула, и Гамов грохнулся на пол.

А когда очнулся — серое утро висело за окном. Шея ныла от боли и любое движение давалось с трудом, бок запекся кровью, а на опухшем лице синел кровоподтек. Надрываясь, звонил будильник. Гамов прошел в ванную, встал под холодный душ, затем побрился, выдавливая языком бугорок на щеке, почистил зубы. Шлепая босыми ногами, прошел на кухню, выбросил сломанную турку, сварил кофе в кастрюльке и, разбив яйца о край сковороды, сделал яичницу. Перерыв аптечку, заклеил пластырем поцарапанный бок, проглотил обезболивающее.

Отряхнув костюм, быстро погладил его, достал новую рубашку. Поднял смятые листы, разгладив, аккуратно сложил в папку. Разбитый телевизор затолкал в сумку, вымел осколки лохматым веником. Отыскав разорванную трубку, зачистил ножом провода, скрепил их, склеил пластиковый пенал — и как только положил на рычаг, телефон зазвонил.

— Гамов? Гамов, слышите? — завопили на том конце. — Гамов, але?

— Да–да.

— Совещание, помните? Жду вас в офисе.

— Выезжаю.

Он сорвал тряпку с завешенного зеркала, оглядел покрывшуюся пятнами шею, пригладил пятерней волосы. «Три–четыре месяца!» — крикнуло ему вслед отражение, но Гамов, громыхая дверным замком, его уже не услышал.