Марина Голубицкая - Вот и вся любовь

Ириночка, а ведь это все — и есть счастье! Самое полное, без ущербинки, без пятнышка. Так что не думай, что я опять «разахалась» над твоими семейными нагрузками, как тогда «разахалась над твоим здоровьем».

Немножко устала ты, но — вот пройдет весна, настанет лето (спасибо партии за это! ) — и ты отдохнешь.

«Хотела бы я к вам туда на лавочку», — пишешь ты в конце письма. Хотела бы и я, намного больше твоего. Как ни хорошо письмо, а звук голоса, блеск зеленых глаз, мгновенная улыбка, на миг приоткрывающая чудесные ровные зубки… Ты заметила, Иринка, что то, что Толстой изобразил как дефект — « У маленькой княгини верхняя губка была коротка по зубам», — теперь подается как эталон женской красоты. Прямо вывелась особая порода актрис (особенно голливудских), у которых верхняя губа вздернута до какого–то бесстыдства, и зубы вечно наруже (пермизм, который очень любит Н. И.). Твоей же милой, особенной, Иринкиной, всегда немножко лукавой и все понимающей улыбкой так бы я полюбовалась. Не хватало твоей порывистой эмоциональности, умения непринужденно и легко потрепаться, рассмешить. Не хватало Лениной половинки, чтобы любоваться и каждым по отдельности, и тем прекрасным единством, про которое оставшиеся в живых знакомые вам старушки не устают повторять: «Ах, какая красивая пара!» Немного банально — но зато точно соответствует истине.

Ленечка был в коротких штанах и просторной безрукавке (27–30°) — снова совсем как местный, свой для всех проходящих мимо, коренной израильтянин. Ненаглядный. Не могла налюбоваться: какой прекрасный овал лица… «У человека, гл. о бр. у man’а, должен быть развитый выпуклый лоб, ибо здесь вместилище всех человеческих извилин головного мозга. Лоб и руки», — любил повторять Вольф Соломонович. (Кстати, я сразу и навсегда невзлюбила америк. президента за его обезьяний лоб, а уж после Моники…)

Как дорого было вспомнить, что Леня всегда так округлял и на 2–3 секунды «останавливал» взгляд, когда с чем–то не соглашался или изумлялся полным отсутствием логики.

Ловила себя на том, что сижу, гляжу — и просто любуюсь, даже не вслушиваясь в слова! Точь–в–точь как та мать, что после долгой разлуки сидит в сторонке от сына, который о чем–то интересно и много говорит с сельчанами, сидит, подперев ладонью щеку, и просто смотрит не насмотрится на своего ненаглядного: «Вот ведь о чем–то говорит… Дак ить не ето главное… А вот: поднял правую бровь точь как отец… А глаза–то, глаза! Так и сияют!.. И волосы, как и были у маленького, мягкие и немного лохматые…» (Наверное, это по Шукшину).

Подошла Вера Соломоновна с полуторагодовалым правнуком (о В. С. — отдельный листок) и дочкой. Дитя — трогательный крошечный израильтянин, немножко нервозный, немножко забалованный бабушками мальчик–одуванчик, мгновенно выделил из всех Леню, поднял требовательным жестом ручки: «возьми и унеси вон туда!» Леня взял и походил с ним — и опять: до чего он был хорош с ребенком! Как дитя — мгновенно опять же — почувствовало себя дома, под такой защитой, в таком комфорте, в каком было только во чреве матери. Леня отпустил Вольфа (так зовут мальчика!), — затеялся серьезный разговор с бабушками, но дитя на этот раз подняло руки так высоко, так молитвенно и неотступно (как Моше на горе Синай, взывающий к Б-гу), что не надо было слов: «Возьми меня насовсем! Как ты не понимаешь?! Возьми меня!!» «Как страшна безотцовщина!» — подумала я. «Как нужен вот такой отец», — подумали бабушки. Свой–то, молодой еще отец без ума от сына, но… дни и ночи на работе: надо вписаться, вернее, вгрызться в гранит социальных и прочих израильских структур…

Но — « ладонь Пьера создана была не только для того, чтобы в ней умещался задок ребенка»…

Я, конечно, хоть и глазела на Леню с разинутым ртом, но и слушала тоже. Как он хорошо возмужал умом! Как узнал людей! (Сразу вижу тех, кто мыслит словами), как, не заразившись многочисленным скепсисом, не только верит в возможность добра и правды, но и работает на них! Все это было таким главным, таким важным для меня!

Но главнее главного — Леня читал мне свои стихи! И опять: какой у него голос! Глуховатый, глубокий, мягкий (без комплимента — чуть–чуть Левитановский, успокаивающий, дарующий веру). И как он читает! Без аффектации, без завываний и восклицаний, а вот так, как, верно, читал Северянин (с которым я теперь не расстаюсь в своих прогулках). И, как и Северянина, его стихи, наверное, надо не читать, а слушать. И, Иринка, постарайся, чтобы дети не пропускали папиного чтения стихов, чтобы они запоминали их строчки с его голоса! (Я до сих пор помню папины любимые песни — он хорошо подыгрывал на гитаре — с его голоса: «Ах вы, сени, мои сени» и «Умер, бедняга, в больнице военной» — папа чуть не умер от ран в плену, в австрийском госпитале.)