Морли Каллаган - Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу

Кип вдруг ощутил, как дорог он брату, и голос его дрогнул:

— Оба стараемся, как умеем, каждый на свой лад.

— Конечно.

— Заходи ко мне туда, в гостиницу.

— Цены чересчур высоки. Ну, пока, — сказал Дэнис и ушел.

Кип все стоял в прихожей, ему так хотелось пойти к матери, поговорить с ней, но он понимал, что нельзя. Он понял также, что вечер теперь испорчен. Надев шляпу, застегнув пальто, которое распахнул, чтобы показать брату костюм, он шагнул к двери. Но тут из кухни появился Тим и робко сказал:

— Дядя Кип, видите, какой у меня мяч?

— В бейсбол играешь? — рассеянно спросил Кип.

— Ну да, подающим.

И тогда внезапная тоска по простому дружескому теплу охватила Кипа, он взъерошил Тиму волосы, спросил ласково:

— А вам, ребятам, нравится толкаться возле гостиницы, где останавливаются команды бейсболистов? Особенно по вечерам, после игры, когда они со стадиона приедут, а?

— Еще как! — ответил мальчик. Он водил пальцем по швам на бейсбольном мяче, тискал его в руках. — Мяч… ну, в общем, один парень, Джо Мейерс… это его мяч, он… просил, может, вы дадите ему автограф. А я пообещал, что упрошу вас.

Лицо у Тима было встревоженное. Кип взял мяч, повертел в руках.

— На что ему мой автограф? — спросил он.

— Так ведь здорово, если подпишете вы, правда?

— Но я не играю в бейсбол.

— Ну и что! Все равно вы же посильней знаменитость, чем известный бейсболист.

— Ну нет, что ты… Ошибаешься, Тим. Никакая я не знаменитость.

Он хотел было кое-что объяснить мальчику, но его не покидала мысль о Дэнисе, о том, как сурово держался с ним брат, однако наивное мальчишеское восхищение было ему приятно. Он решил не объяснять ничего Тиму, чтобы не сбить его с толку. Он вообще боялся об этом говорить.

— Значит, будем дружить, а? — сказал он и опять взъерошил мальчику волосы, и неприятного осадка от разговора с Дэнисом как не бывало.

— Можно, я немножко провожу вас, дядя Кип?

— Нет, нет, я спешу. Надо ловить такси, я опаздываю.

Вместе с несколькими запоздавшими он спешил к входу в парк. Билетер провел его вдоль ряда лож. В темноте невозможно было разглядеть лица сидевших в них зрителей. Ледяное поле катка блестело под лучами прожекторов. Стояла тишина, слышался лишь скрежет коньков. Чемпион мира, фигурист из Вены, кружил на одной ноге, согнув в колене другую ногу и скрестив руки. Его черные напомаженные волосы, белоснежная шелковая блуза поблескивали в направленном на него луче прожектора. Но вот под взрыв аплодисментов зажегся свет, и Кип оказался в проходе один. Он растерянно глядел на вереницу белых манишек, бархатных вечерних платьев, на лысые головы стариков и радостно оживленные лица девушек. И ему почудилось — все на него смотрят. Наконец он увидел сенатора Маклейна. Тот стоя махал ему из своей ложи, и Кип кинулся туда, как ребенок в укрытие от ливня.

Рядом с сенатором сидела его дочь, коротко стриженная блондинка с круглым личиком, вздернутым носиком и ярко-голубыми глазами, которые она мило щурила. Кип обрадовался, что свет погас до того, как они с ним заговорили. Сенатор представил их друг другу:

— Эллен, это Кип. Моя дочь Эллен.

— Рад с вами познакомиться, мисс Маклейн, — пробасил Кип и втиснулся на свое место рядом с Эллен.

Начался балет на льду. Ледяное поле вдруг залил лиловый поток света. Костюмы танцоров обретали все оттенки фиолетового луча. Серебристую ледяную гладь расцветили лиловые узоры. Кип никогда не видел такого великолепного зрелища, но воспринимал его красоту как нечто присущее миру, в котором теперь очутился. Он был восхищен. Он все время ощущал близость Эллен и то, как она мило и просто с ним держится. А ведь ее лицо, которое он едва успел увидеть при свете, показалось ему надменным. Она была для него чем-то таким же неведомым, как и эти лиловые фигуры на льду в вечерней тьме. Зажгли свет, Эллен улыбнулась ему, глаза ее искрились любопытством.

— Я рада, что вы пришли, — прошептала она.

— И я тоже.

— Говорят, вы будете в ресторане «Корона» в ночь под Новый год?

— Верно.

— Непременно приедем за вас болеть.

— Ты не прогадал, Кип, что пошел на эту работу, — сказал сенатор, наклонившись к ним. — Если поразмыслишь хорошенько, увидишь ее в другом свете. Это смелый ход — вот что главное. Смелость, смелость — вот что мне по душе. Никому в городе такого и на ум не пришло.

— Но я же понятия не имею о работе в ресторане или ночном клубе.

— Чепуха! Об этом пусть Дженкинс думает.