Алла Калинина - Как ты ко мне добра…

И против Камала Лиза совершенно ничего не имела, по-видимому, он прекрасный человек и умница. В сущности, она не признавала в нем только одного — его упорного неприятия той схемы мира, которую она считала единственно возможной. Все, что противоречит этой системе, — ошибка. Или… или ошибается весь мир, и одна только Ира шагает в ногу?

Лиза оглянулась на мужа. Теперь он слушал Камала серьезно, повернув к нему напряженное, внимательное лицо и подперев голову рукой. И вдруг подумала Лиза, что Женя, в сущности, тоже неисправимый провинциал, он так и не научился находить особый пикантный вкус неповторимой столичной жизни, да и знал ли он вообще, что это такое, догадывался ли о существовании таких материй или отметал все чохом как нелепое мещанство, архаизм, бабьи выдумки? Одна была разница между ним и Камалом, он-то, Женя, поступил нормально, он стремился и приехал в Москву, он двигался в общем потоке, а Камал держался, держался за свое.

Лиза подцепила вилкой кусочек лососины, одиноко лежавший у нее на тарелке, и попыталась вернуться на банкет, в шумный зал ресторана «Прага». Здесь все еще говорили речи, прославляющие Сергея Степановича, но чувствовалось, что ораторы начинали уже повторяться, да их и не слушали больше, гости говорили и смеялись вразнобой, официанты разносили горячее. Сергей Степанович был уже навеселе и все время пытался что-то сказать, а раскрасневшаяся мама удерживала его, что-то нашептывая ему на ухо. Словом, пир был в разгаре. В соседнем зале гремела музыка, и гости то и дело вставали, чтобы немного размяться и потанцевать.

— Подумать только, — вдруг сказала Ира, — они с мамой вместе уже четырнадцатый год…

— Неужели так много? Какие же мы стали… старые!

— Да, конечно. В сущности, люди становятся старыми в тот день, когда начинают чувствовать родителей своими детьми. Так что, наверное, ты права, Лиза.

И Лиза вздрогнула, потому что впервые сейчас сестра изменила ее старому детскому имени, назвала не Ветой, а Лизой. И это был ответ на вставшее между ними отчуждение, она не стала ни притворяться, ни лгать, ни даже замалчивать того, что происходило, она просто поставила точку на детстве, отодвинула его, отныне и навсегда прошлое уходило назад.

— А ты? — тихо спросила Лиза. — Ты совсем уже привыкла там? Все хорошо?

— Нет, Лиза, у меня, наоборот, все очень плохо, даже еще хуже, чем плохо. У меня настоящая беда, потому что дорогой мой шеф товарищ Синицын закрыл экспедицию, совсем. Ты понимаешь — он закончил, перебирается куда-то в Крым, будет изучать греческие поселения. У него какие-то планы с космической разведкой древностей с помощью спутников. А моя-то жизнь продолжается! Что я буду теперь делать — без работы? Ты и представить себе не можешь, чем была для меня эта работа, в ней был весь смысл моего пребывания там, я ею жила. А теперь? Для чего я нужна? Что мне там делать, да и какой им с меня толк? Я в обузу превращаюсь, ты понимаешь?

— Что за ерунда! Да какая еще обуза, ты что выдумала? Найдешь себе работу…

— Да не в этом дело, Лиза. Я не о способе зарабатывать деньги говорю, я о форме существования, о смысле своей жизни, я по призванию работала, понимаешь? А Нукус — это не Москва, там других археологов сейчас нет. Да и к кому пойдешь после Синицына? Я у него там, конечно, мелкая сошка была, но он-то гигант, и я с ним возносилась. А теперь все, конец, распустили нас…

— Что же теперь делать. Пойдешь в музей, к своему любимому Троицкому.

— Думаешь, это легко — на старости лет переучиваться, все начинать сначала? Обидно все это и страшно — ни профессии, ни родной земли под ногами. Начну вспоминать — вся обольюсь слезами, а подумать о возвращении — нет, это ведь одни мечты, поздно уже. И все равно иногда, знаешь, размечтаюсь — и начинает казаться, что даже этого хочется: попробовать все сначала, словно заново родиться… Люблю рубить сплеча, жечь корабли, переходить рубиконы и заниматься всякими такими делами. А что мне плохо — так что ж, сама себе выбирала такую судьбу.

— Но ведь можно ее и повернуть?

— Не получится. Знаешь, ехала сюда и всей душой надеялась уговорить Камала остаться, даже ссорилась с ним, а вот говорю сейчас с тобой и сама понимаю — ерунда все это, несерьезно. Да и сама я этого уже не хочу, поздно. Я уже далеко ушла вперед.

— А не назад ли, Ира?

— Нет, не назад. Я об этом много думала. Дело ведь не в месте, не в том, что республика — это не Москва, дело во мне самой. А я сама выросла, я отошла от вашего стереотипа, сделала самостоятельный шаг, у меня есть цель в жизни, была цель, но это все равно, потому что цель эта связана с судьбой республики, и сейчас на мне остался долг и желание этот долг выполнить. Этому я научилась у Камала, и это поднимает меня, делает мое существование осмысленным, высоким. Можешь ты сказать то же самое о себе? Да нет, Лиза, я тебя ни в чем не упрекаю, ты ничего такого и не можешь — здесь ты в толпе, ты как все, что от тебя зависит? А я уже хлебнула простора, воли! Понимаешь, при всем восточном женском бесправии, именно там, в маленькой республике, я — личность. А ведь ты меня взялась жалеть, я видела. Ведь жалела же, верно? Что живу в тмутаракани, что муж у меня узкоглазый, и ребенок не чета твоему, думала ведь так, правда? Ну что ты прячешь глаза? Ты на меня смотри. Это ведь все такая ерунда!