Алла Калинина - Как ты ко мне добра…

А он ей козырнет и ответит: «Здравствуй, Таня!» — и возьмет ее под руку, и пойдут они вдвоем кружить по Москве. А что будет дальше, пока он не хотел думать.

Вета вошла в свой подъезд. Двое мальчишек привязывали к хвосту кошки веревку, кошка орала и вырывалась.

— Эй вы! Ну-ка отпустите, живо! — прикрикнула на них Вета, и мальчишки кинулись к дверям, а кошка — наверх, по ступенькам.

пропел, дразнясь, один из мальчишек, но Вета только сделала вид, что сейчас побежит за ним, и он исчез, тяжело грохнув парадной дверью. А она потащилась наверх, обтирая плечом стенку.

Открыла мама, очень веселая.

— А нам телефон поставили, — сказала она, целуя Вету.

— Телефон? Здорово!

Он висел на стене в коридоре, черный, торжественный, Вета сняла тяжелую трубку, сдвинула ею шапку и приложила к уху. Там, в глубине, в шорохах услышала она длинный гудок. Темно было в коридоре, низко висел над столом в столовой оранжевый абажур, и мало от него было света, а по углам комната тонула в полутьме. «Папе, вот кому можно было позвонить!» И Вета стала торопливо сдвигать тонким пальцем тяжелый диск, и он с тугим жужжанием упруго возвращался назад. Снова слушала Вета в трубке далекие равнодушные гудки, и вдруг щелкнуло что-то и возник измененный и холодный папин голос.

— Папа, это я, Вета! У нас телефон поставили, — кричала она в трубку, и голос отца сразу изменился — и улыбчивый стал, и добрый.

— Знаю. Я скоро буду, Вета. Что я тебе достал!..

— Что, папа, что?

— Увидишь, пока секрет.

И Вета повесила трубку. И закружилась по комнате, еще не раздетая, еще с портфелем.

— Ирка! — кружась, кричала она. — Твоя молодость будет протекать при более благоприятных условиях, чем моя. Подумать только — личный телефон!

— Ты, Уланова, — хихикнула Ирка, — шла бы лучше уроки делать. Чего растанцевалась?

— Эх ты! Ничего ты не понимаешь, — сказала Вета и вздохнула.

Она переоделась и умылась, но обедать отказалась — она папу ждала. И пока ждала, незаметно успела сделать уроки, а папа не шел все, и она села и стала рисовать Зойкин портрет по памяти. Ничего получалось, прямые, как стрела, брови, гладкие черные волосы, серые веселые глаза, только гордая ее и дерзкая улыбка не получалась, и Вета терла все и терла, пока вовсе не испортила рисунок.

И тут наконец пришел папа и вынул из кармана маленькую трепаную серенькую книжечку.

— Ты это еще не читала? — спросил он. — По-моему, тебе должно понравиться…

И Вета схватила книжечку и сразу, с лету, стала смотреть.

«Последние дни мне думается, думается о незакатном дне северного лета, — читала она. —Все не идут у меня из головы это лето и лесная сторожка, где я жил, и лес за сторожкой, и я решился кое-что записать, чтоб скоротать время и так просто, для собственного удовольствия. Время идет медленно, я никак не могу заставить его идти поскорей, хоть ничто не гнетет меня и я веду самую беззаботную жизнь. Я совершенно всем доволен; правда, мне уже тридцать лет, но не так уж это много. Несколько дней назад я получил по почте два птичьих пера, издалека, от человека, который вовсе не должен бы мне их присылать, но вот поди ж ты — два зеленых пера в гербовой бумаге, запечатанной облаткой. Любопытно было взглянуть на эти перья, до чего же они зеленые…»

— Ой, папа, — сказала Вета, — как хорошо! Что это?

— Угодил? — смеялся довольный папа.

Вета обедала и все косила глаза в растрепанную книжечку. Как во сне добрела она до комнаты.

«Бывает, и дождь-то льет, и буря-то воет, и в такой вот ненастный день найдет беспричинная радость, и ходишь, ходишь, боишься ее расплескать. Встанешь, бывает, смотришь прямо перед собой, потом вдруг тихонько засмеешься и оглядишься. О чем тогда думаешь? Да хоть о чистом стекле окна, о лучике на стекле, о ручье, что виден в это окно, а может, о синей прорехе в облаках. И ничего-то больше не нужно».

И читала-читала-читала она. Все давно уже спали, а она все не могла погасить свет.

На следующий день она принесла книжку с собой в школу, совсем немного осталось ей. Она положила ее под учебник, загородилась локтем и забыла обо всем. Зойка пихнула ее в бок:

— Что там у тебя?

Но Вета не ответила, только слабо махнула рукой, и, когда дочитала, такая грусть ее взяла — как же так, кончилось это блаженство, этот томительный сдержанный ритм, тайная наполненность, тягучая красота, необходимость каждого слова. Она огляделась вокруг. Была перемена. Дрались, визжали, скакали по партам. Но она не могла больше так.