ПИТИГРИЛЛИ - КОКАИН

Тито, не желая обидеть предупредительного посредника, ответил так же, как и приетелю-монаху: -„подумаю",-и попросил указать лучшую гостиницу.

– А вот: „Гостиница Франция". На всякий случай возьмите мою визитную карточку.

Швейцар-полиглот засвидетельствовал, что мисс Мод Фабреж остановилась в этом отеле и занимает комнаты 9 и 17.

Тито подсчитал: девять и семнадцать: двадцать шесть, деленное на два, дает тринадцать. Принесет счастье.

– Милый, мой, ты приехал очень неудачно. Через час я должна быть в офицерском клубе, где в честь меня устраивается вечер. Здесь так жарко, что я не успеваю румянтгь губы: все сходит! Пьерина, в небольшом сундуке есть чулки потоньше, разве не видишь, что эти слишком толстые? В этих можно кататься на коньках. Впрочем, давай какие угодно, только скорей!

Пока Пьерина, стоя перед ней на коленях, снимала и одевала чулки, Мод смотрела на Тито.

– Вижу, что хорошо себя чувствуешь. Ты еще не поцеловал меня. Когда вернусь, поцелую тебя

крепко, крепяо, но не теперь. Кармин совершенно не держится. Я подурнела?

– Таки да.

– Я и сама знаю. И все же, посмотри, на столике лежит телеграмма.

Тито взял телеграмму.

– Читай громко.

Тито прочел:

– „Barbamus Falabios Tagiko Ramungo Bombay 200.000 Viagarus Wolf”.

И спросил:

– Это эсперанто?

Нет. Ты совершенно не понимаешь телеграфных сокращений: в коммерческом мире это очень употребительно: отправитель телеграммы – богатый торговец коврами в Бомбее, его фамилие Вольф. А это Барбамус Фалабиоз и т. д. обозначает: если я сейчас же отправлюсь к нему (Фалабиоз значит «спешно»), то он уплатит за мой Рамунго, т. е. мой драгоценный и прекрасный товар двести тысяч франков и, кроме того, дорожные расходы туда и обратно.

– А что ты ответила ему?

– Что Рамунго удаляется от коммерческих дел. Бедняга, он будет очень страдать, потому что страшно любит меня, но я не переношу больше ни его, ни вообще мужчин; единственный, которого я еще немного люблю, – это ты: я люблю тебя, как брата, как сына, а всех Барбамос Фалабиоз пошлю к черту. Я отказалась от его предложения совершить путешествие через Персию, Аравию, Сирию и побережье Африки, а затем в Италию. Это был чудный план, потому что мой купец в душе поэт. Теперь четыре; в половине седьмого я буду дома: пообедаем вместе. Потом пойду танцевать во французcком консульстве. Пойдем вместе. До свидания.

Тито видел, как она удалялась через улицу, залитую солнечным светом, и заметил, что поход-

ка Мод далеко уж не та: не было той грации и легкости, опьянявших его в свое время.

– Пьерина, нельзя ли при твоем посредничестве получить ванну?

– А я как раз пришел спросить вас, нет ли каких приказаний, – ответил появившийся в дверях лакей, почти с парижским акцентом. – Но вам, сударь, придется немного подождать.

– Пока согреется вода?

– Нет, пока остынет.

Когда Тито вошел в концертный зал губернаторского дома, публика была уже на своих местах; лица европейских офицеров были до того зогорелые, что, если бы не их форма и галуны, то их трудно было бы отличить от туземцев.

Тито посмотрел программу и, так как до выхода Мод был номер престидижитатора-англичанина, египетского магнетизера и немецкой певицы, то вышел на улиду.

Сделав нескольхо шагов в этой знойной атмосфере, он зашел в кафе, взял прохладительное, которое напоминало скорее согревательное, и, не почувствовав никакого облегчения, снова вышел. В губернаторском доме, куда Тито вернулся, пела немка с волосами цвета «сабайон». Под музыку из «Веселой вдовы» она выводила меланхолические стихи Альфреда де Мюссе:

…Quand ge mourrai, plantez un saule au semitiere.

Публика много и горячо аплодировала.

Наступила очередь Мод.

Тито никогда еще не видел ее такой красивой. И танец, полный вибрации, страсти и упоения, тоже был чем-то новым в программе Мод, но в па-

мяти Тито он воскресил «белые мессы» на вилле Калантан и подумал: как все повторяется в этом лучшем из миров!

Тито вышел на улицу и стал ожидать пока выйдет публика и исполнители: Мод появилась последней и к удивлению Тито одна.

Он взял ее под руку, и они медленным шагом, как двое только что вставших с постели больных, двинулись в сторону белевшей мечети.

– Я покинула Буэнос-Айрес, – тихо начала Кокаина, – чтобы вернуться в Италию, а сегодня танцевала в последний раз; красота мол отцвела; у меня есть кой-какие сбережения: вернусь к себе домой, на четвертый этаж, где так пахнет помоями и кухней. Помнишь? Быть может, найдется еще кто-нибудь, кому я не буду противна; быть может, умру в одиночестве; я нахожусь теперь на распутьи, как вот эти две большие дороги, которые ведут в разные части Африки; думаю, что какую бы из них я ни выбрала, обе приведут меня рано или поздно к смерти.