Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей

— Чего там бормочешь, как нищий молитву. Если не можешь объяснить по-человечески, подержи все это при себе.

Слова Марии прилетели от плиты и упали между ним и Агне. Он отдернул руку, опаленный страшной мыслью, словно кипятком ошпаренный, — да ведь он не живет! Ходит, говорит, ест, работает, но не живет. Кто-то другой, забравшись в его оболочку, делает все это. Ведь все так просто: если ты поступаешь не так, как хочешь, если делаешь не то, что велит тебе истинный твой голос, если подавляешь в себе тревожащие мечты и ничего не предпринимаешь, чтобы они сбылись, значит, ты не живешь. Ты — не ты. Ты — не Винцас Шална. Никто не может судить о тебе по твоим делам и поступкам, ибо эти дела и поступки не твои, они чьей-то волей навязаны тебе, они чужды настоящему Винцасу Шалне, который многое, а может, даже все делал бы иначе, перевернул бы вверх ногами, — если точнее, то все теперь стоит вверх ногами, а он, Винцас Шална, поставил бы все на свое место и, главное, сам стал бы собой, а если жить так, то никогда собой не станешь и проживешь жизнь, словно и не рождался, словно прожил не свою, а чью-то чужую жизнь, но только не жизнь Винцаса Шалны. «Казалось бы, так ясно и так просто», — удивлялся он этой мысли. Даже как-то неловко стало при мысли, что на себя и на все окружающее он смотрит с высоты, видит землю, маленьких людишек, куда-то бегущих, спешащих, обуреваемых заботами, таких комичных и достойных сожаления…

Эта мысль не давала ему покоя даже в лесу, когда он широко вышагивал, показывая съехавшимся из окрестных сел крестьянам делянки, приговоренные к смерти деревья. Потом он начал думать уже не только о себе, но и о двойственности жизни других людей. Вот съехались мужчины из Маргакальниса, Баранавы, из других рассыпанных по лесу деревушек, вздыхают и шутят, морщатся и улыбаются, глядя на отведенную им делянку, а что они на самом деле думают — кто скажет? Разверстка остается разверсткой. Государство умеет заставить человека работать. И вырубят мужчины отведенную им часть, и свезут к реке, и плоты свяжут, и сплавят по вешним водам до Вильнюса, а что они думают на самом деле — никто не знает. Один, чего доброго, еще нынешней ночью, достав из тайника винтовку, пустит пулю в соседа или подпалит его дом, потому что тот думает иначе, чем он, а другой, гляди, тайком донесет властям тоже на своего соседа, потому что тот опять же по-своему думает. Или вот, сгорбившись, сложившись пополам, человечек тянет пилу, валит дерево, а ночью подожжет уже готовый, давно построенный и от рождения согревающий человека дом. Кто их знает! Все под замком живут, словно в мешках, делая одно, думая другое. Не я один такой, не я один. Теперь многие так живут… Но на что может надеяться литовский мужичок, когда берет в руки винтовку и отправляется убивать своего соседа, такого же мужика?

Заскрипели, завыли пилы, острыми зубьями вгрызаясь в дерево, выплевывая желтые опилки. Одна за другой начали падать сосны. Дерево покачивалось, словно охмелевший мужичок, стонало, скрипело всем телом, медленно клонилось в сторону и уже неудержимо падало со свистом, ломая крону, с грохотом ударяясь о землю, и его крона окутывалась облачком снега. Винцас не мог равнодушно смотреть, как топоры и пилы все глубже вгрызаются в лес, оставляя за собой поваленные стройные сосны и жутко белеющие издали пни. Иногда грудь сжимала такая боль, что казалось, — не в древесину, а в его тело вонзаются острые железные зубы: многие деревья еще могли и должны были шуметь да шуметь зимой и летом, потому что их стволы еще наливались, с каждым годом поднимаясь все выше, наращивая кольцо за кольцом. Но падали и эти. Кто-кто, а он-то понимал, какой урон наносится лесу, и чувствовал себя достойным сожаления свидетелем, наблюдающим, как свершается человеком преступление. Впервые такую боль сердца он пережил летом прошлого года, когда на его глазах сгорел огромный участок молодняка. Народные защитники весь вечер перестреливались с зелеными, засевшими в молодняке, а с наступлением сумерек, боясь, что под покровом ночи преследуемые уйдут, подожгли лесок. С винтовкой в одной руке и с факелом в другой защитники перебегали от сосенки к сосенке, и через несколько минут молодняк полыхал, как прошлогодняя осока. Это были посаженные его собственными руками сосенки. Высаживал их весной сорок первого, а вот через семь лет все поглотил огонь. Тогда ему казалось, что горит вся его жизнь. И он кричал, орал во все горло, словно жгли его самого, а командир отряда народных защитников Чибирас, по прозвищу Чернорожий, тоже драл глотку, когда он кинулся тушить, сбивать огонь пиджаком. Они тягались за грудки у занимающегося молодняка, пока Чибирас не ударил его по лицу: