Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей

Об этом они говорили давно, почти полгода назад, когда они с Агне приехали из города и, словно снег среди лета, свалились брату на голову. Почти полгода он со страхом, с тревогой ждал этого дня.

Бывали ночи, когда он, боясь признаться себе, радовался, что все складывается так неправдоподобно спокойно. Опомнившись, гнал такие мысли прочь, в поисках забвения с жадной страстью бросался ласкать Агне, обжигаемый чувством вины, раздираемый противоречивыми мыслями. И вот почти полгода спустя наступил этот день, вернее, ночь…

Он обошел вокруг избы и снова остановился у двери: зайти в избу и сказать им все или и дальше притворяться дурачком? Но вдруг он оцепенел: что будет, если по их следу уже пришли, если уже ждет засада?.. Как глупо может все кончиться! Так, что глупее и не придумаешь. Ведь у случайности тысяча лиц, и каждый раз она может оказаться роковой. Ах, как это раньше такая мысль не пришла ему в голову? Нет, неправда. Об этом он думал, но каждый раз успокаивался, веря, что защищен от любой случайности… Хотя бы с одной стороны. И только теперь, в это мгновение, он убедился, что на этом непостижимом для ума перекрестке событий, времени и человеческих дорог, в этой самостоятельности абсурдной случайности, нисколько не зависящей ни от желаний человека, ни от его воли и усилий, скрываются его удача и неудача, даже вся его жизнь, потому что заранее невозможно предусмотреть все ловушки, расставленные случайностью. Никогда раньше он настолько трезво и отчетливо не понимал, что его жизнь в огромной степени зависит именно от милости или немилости случая. И не только жизнь его одного. Их всех. Как он мог забыть об этом?

Уже не колеблясь, с силой рванул наружную дверь, шумно прошел через тонущие в темени сени, но кто-то поторопился опередить его, и дверь избы едва не ударила в лоб. На пороге стоял дылда. Ему показалось, будто не он, а кто-то другой тут же толкнул дылду в сторону, переступил порог, а он только шел следом, больше всего заботясь о том, чтобы тот не сделал какой-нибудь непоправимой глупости. Словно сон детства, когда, бывало, отталкиваешься от обрыва и летишь над землей, и ощущение полета настолько сильно, что захватывает дух, в груди ощущаешь щемящую пустоту, но подсознание успокаивает, что все кончится хорошо, что не ударишься о землю, что это только сон, и хочется, чтобы он подольше не кончался, чтобы еще часок парить в воздухе, ощущая невесомость тела и простор… Он слышал звук своих шагов, видел себя идущим к окну, чувствовал, как его руки поправляли, подтыкали одеяло, завешивающее окно, слышал, как кто-то зло бормочет, что огонек виден за километр, что лампу следовало бы поставить в угол. Потом он положил на край стола автомат; от тепла избы его ствол запотел. Вытер о полу пиджака влажные ладони и с упреком сказал: «Оружие пустое, и нечего тут искать дураков». Потом в избе стояла долгая тревожная тишина, но он еще видел все со стороны: и дылду, переминающегося у двери, и брата с глазами, полными страха, и облокотившегося на стол Шиповника, и себя самого, словно ученика, сдающего трудный, самый трудный экзамен перед строгими учителями. Все казалось каким-то нереальным спектаклем, но тот, другой, наблюдавший за всем со стороны, прекрасно понимал, что все слишком серьезно и сложно, что любое необдуманное слово может стоить самой высокой цены. Тот, другой, все понимал и поэтому наблюдал за каждым его движением, словно вел через заминированное поле смерти. И когда Шиповник своим цепким взглядом прямо-таки впился в его лицо, и когда в этой грозной тишине, словно безжалостный и не подлежащий обжалованию приговор, прозвучал сухой приказ садиться, тот, другой, стоял рядом с ним почти осязаемый, и Стасис даже испугался: как все до сих пор не замечают, что в избе есть еще один…

— Садись! — снова сухо приказал Шиповник, и Стасис послушался, как ребенок. — Ну, а если б диск не был пуст?

Стасис ничего не ответил. Казалось, это относилось не к нему. Он даже оглянулся, посмотрел на брата, на дылду, на самого Шиповника, ждущего ответа.

— Спрашиваю, что делал бы, если б автомат был заряжен?

— Я? — словно проснувшись, шевельнулся Стасис и пожал плечами. — Иначе чувствовал бы себя… А теперь — будто с палкой…

Наверное, это были нужные слова. Самые нужные в этой грозной тишине, так как мужчины улыбнулись, и ему показалось, что за его спиной раздался вздох, и будто это не он, а кто-то другой вздохнул с облегчением.

Шиповник глянул через плечо на Клевера, все еще подпиравшего плечом двери.