Александр Балашов: Пророчество Асклетариона

Максим дернулся было к окну, чтобы отодвинуть тяжелую занавеску в сторону, но старик запротестовал:

— Я ведь, парень, не глазами, а сердцем вижу… Меня и солнечный свет уже не обманет.

Доктор Велес с фужером в руке навис над разложенными на полу эскизами.

— Это хорошо, это хорошо, это — не очень, это — так себе, — он причмокивал мокрыми губами, будто пробовал на вкус живопись Максима. — Вот это уже что-то настоящее… Это, возможно, время оценит. После твоей смерти, правда, но оценит и на ярмарке человеческого тщеславия, быть может, дадут настоящую цену.

Он вдруг вздрогнул, осунулся, будто еще меньше ростиком стал.

— Ну, а это никуда не годится…Что за голая баба на фоне пира во время чумы?

— Весталка Валерия…

— Кто, кто?

— Весталка… — протянул Максим. — В Древнем Риме — жрица богини Весты…

Доктор Велес неожиданно захохотал оперным басом:

— И чем же она это… вестает?… Своими розовыми ляжками? Чувственным ртом? — Он брезгливо зажмурился, отворачиваясь от эскиза. — Жрица богини Весты!.. Ха-ха-ха… Они ведь обет блюсти целомудрие давали. А у твоя Валерия — обычная проститутка с Тверской.

— Так над ней Домициан надругался… И сейчас её по приказу императора замуруют в стену. Заживо замуруют… Нагой.

— Чушь! Не вижу я этого в её похотливом взгляде. Не-ви-жу!

Он выпил и понюхал хлебную корку «на закуску».

— Женщина перед смертью не может быть похотливой… Тут другая красота нужна. Ужасная красота человеческой трагедии. Особого накала красота, уровня катарсиса, душевного очищения зрителя! Цвет смерти есть, а цвета жизни еще не нашел, друг мой Звездочёт. Он, пожалуй, посложней будет.

— Белый?

— Не будь примитивистом.

— Самый сложный — белый.

— Всё дело в оттенках.

— Фиолетово-черные тона, учитель…

— Чушь, чушь, чушь!.. — замахал он руками, будто крыльями мельница. — Смерть даже такого грешника, как Домициан, не бывает черной с фиолетовым оттенком. Ты пока не видишь и цвета смерти. А без этого у тебя «Пророчества» не получится. Лажа, господин Звездочет, лажа…

— Научите, маэстро…

Он пьяно погрозил кривым пальцем:

— Этому, брат, не научишь… Тут нужно сердцем зрить… Сердце должно прозреть. Тогда лажи не будет.

Максим потянулся к бокалу.

— Значит, всё плохо, учитель?

Он встал, подал Максиму его шляпу, намекая тем самым, что аудиенция окончена.

— Ты же — Звездочёт! — похлопал старик по плечу Максима. — Так тебя друзья кличут? Верно? А Звездочету полагается знать, что надобно равно встречать успех и поруганье, не забывая, что их голос лжив.

Максим встал, с каким-то злом и остервенением стал складывать в тубу свои работы, не глядя на уже опьяневшего старика.

— Дурак вы, батенька, как я погляжу… — сказал Доктор Велес, заглядывая гостю в глаза. — Моя оценка — это оценка чужого тебе человека. А что может знать «чужой» о тебе самом? Ты думаешь, что другие люди знают нас лучше? Обвинители, почитатели… У каждого свои слабости и свои заблуждения. Разве они способны к объективной оценке, если такая вообще может быть у человека?

Максим надел плащ, поднял воротник, повесил на плечо полегчавшую сумку.

— А как же без оценки? Кто скажет о моей уникальности и нужности в этом мире? — спросил Звездочет, теребя шляпу в руках.

— Эх, Звездочет, Звездочет… — в сердцах сказал Велес. — Ты уникален и ценен уж самим фактом своего существования в этом мире. А ставя себя в зависимость от оценки окружения, ты, Художник, оскорбляешь самою жизнь, которая доверилась именно тебе, а никому другому! Не пугай своё внутреннее Я! Никто, кроме тебя самого, твой и только твой мир не знает. Тебе и оценивать себя самого. Ты свой самый строгий Судия. Других судить легче. Но это грех… Ибо не суди, и судим не будешь…

— Но кто-то же меня знает? И прошлое, и настоящее, и будущее…

Он, пошатываясь, протянул Максиму его тубу с эскизами.

— Знать и понимать — вещи разные. И не всегда совместимые. Никто тебе лучше самого себя не соврет. Но никто тебя строже всего и не осудит, кроме самого себя…Даже я, Доктор Велес.

Старик почесал ногу об ногу, и Максим увидел, какие несоразмерно туловищу были маленькими и кривыми его ноги. На голове красовалась аккуратная плешина, которой, наверное, в солнечный день можно было пускать зайчики.

— Домициана можешь писать с меня, — будто угадав мысли Максима, проскрипел старый художник. — А своего астролога срисуешь с себя. У тебя, Звездочет, и прикид соответствующий. И глаза сумасшедшего предсказателя… Смотрись в зеркало — и срисовывай типаж… Дешево и сердито, рассмеялся он. — А весталку перепиши… Мой тебе совет, парень. Валерия ведь не путана, а святая мученица, заживо похороненная тираном. Так он пытался не только судьбу, но и закон обмануть. В Древнем Риме весталок нельзя было предавать казни. Вот и замуровали её живой…