Ричард Флэнаган - Смерть речного лоцмана

Внезапно трубка перестает наполнять воздухом мое чрево, вяло поворачивается и как бы ненароком выскальзывает у меня изо рта, точно обессилевшая тигровая змея, и яростный поток тут же уносит ее прочь. Мне не видно, что произошло. Я лишь догадываюсь, что кто-то – может, Рики, а может, Марко, – поскользнувшись там, на каменной глыбе, случайно выпустил трубку из рук. Лишившись же трубки, он лишил меня надежды на жизнь.

Мои видения становятся все более короткими и путаными. Я больше не в силах подолгу следить за тем, что разворачивается у меня перед глазами, и прежде чем успеваю сообразить, что я вижу, одна картина сменяется другой. А вижу я много чего, очень много – вижу разнообразное множество миров, хотя приглядеться к ним мне едва удается, потому что они расплываются у меня перед глазами еще до того, как мне хватает времени понять увиденное.

Сейчас, когда боль растворилась в чем-то, лежащем за пределами всякой боли, страдания мои уже не походят на хронометр, отсчитывающий время возникновения и исчезновения видений. Я уже не понимаю, связана ли картина, которую я вижу сейчас, с предыдущей, или строит ли мое помутненное сознание, фактически лишенное доступа кислорода, цельный, общий мир, где, однако, нет никакой цельности, а есть лишь причудливые сочетания и обрывки чего-то вполне реального и так или иначе имеющего смысл. Я смутно ощущаю, что вижу все меньше, и стараюсь побороть это ощущение.

Я гляжу сквозь эти темные воды, такие бурные у поверхности, а здесь кружащие пузырящимися водоворотами, и вижу Гарри – он стоит рядом со своей бабкой, той, которую все звали тетушкой Элли. Она похожа на сморщенную черную сливу.

Но чем дольше я на нее смотрю, тем явственнее разглаживаются ее складки и морщины – и вот на меня уже глядит юная девочка. Она глядит на меня совсем недолго, изучая мой нос и глаза. Она подзывает меня, поворачивается и идет куда-то по песчаной тропке, обрамленной пышно-зелеными карпобротусами с кроваво-красными цветами. Она дает мне поесть. Тропинка петляет через густые заросли акаций, и мы все бредем – бредем, сказать по правде, так долго, что застаем ночь и восход почти полной луны, прежде чем наш путь заканчивается. Тропинка выводит нас к берегу моря, где вдалеке мерцает огонек.

Мы направляемся к тому огоньку и через какое-то время видим: горит костер, а вокруг него сидят белый мужчина и три черные женщины. Женщины грязные и пьяные. А мужчина и того хлеще. Все четверо облачены в причудливые одеяния из грубо сшитых тюленьих и кенгуриных шкур.

И я знаю, хотя и не пойму откуда, что мужчина – охотник на тюленей, а женщины – рабыни, которых он выкрал в каком-то тасманийском племени и перевез на этот далекий остров в Бассовом проливе, где они помогали ему бить тюленей и высушивать их шкуры.

Они спорят о Боге.

– Он что, и впрямь такой великий? – спрашивает одна из туземок, с бельмом на глазу.

– И любит охотиться на кенгуру? – спрашивает другая. – А как он ходит? Как ехидна, как белый человек или же передвигается так же ловко и бесшумно, как черные люди?

Они тормошат зверобоя – он крепко пьян и покамест не вымолвил ни слова. Первым делом оживает его правая рука, которой он перед тем оглаживал туземку в красной вязаной шапочке, рьяно растирая ей грудь.

– Всемогущий Господь Бог ходит по воде, – отвечает он.

– Прямо как проклятый утконос, – замечает туземка в черной шапочке.

И все три туземки дружно хихикают. Приободрившись, та, что в красной шапочке, отталкивает руку зверобоя и спрашивает:

– Почему же белые прибивают утконосов к крестам?

Туземки смеются еще громче. Настроение похотливого зверобоя круто меняется: он приходит в ярость, слушая, как глумятся над его верой.

– Вы поганые богохульницы! – орет зверобой, теряя в конце концов терпение. Его пронзительные голубые глаза полыхают огнем. Его пронзительные глаза.

Зверобой хватает туземку в красной вязаной шапочке. Она не говорит ни слова – молча глядит ему в лицо. В эти голубые глаза. Он бьет ее методично и жестоко, и мне это знакомо. Он шлепает ее по одной щеке, не говоря ни слова, потом по другой – уже со словами. И голос его свиреп.

– Заруби себе на носу, и хорошенько заруби!

Шлеп!

– Я создан по образу и подобию Господа нашего.

Шлеп!

– Белым.

Шлеп!

– Белым.

Шлеп!

– И Бог оделил меня властью над всеми своими созданьями.

Шлеп!