Шарль Рамю - Великий страх в горах

Сквозь синеву этих дымков можно было различить цвет черепицы, цвет дерева; серая черепица; и стены, сложенные из старых бревен: красных, коричневых, или черных, — на фундаментах, побеленных известкой. Видно было, что крыши стараются держаться вместе, собрались вместе, что им нравится быть вместе, ласково прижимаясь друг к другу; — а Клу говорил, что ему не к спеху; — а за заборами зеленели сады, расцветавшие желтыми, голубыми и красными пятнами.

Им было хорошо позади изгороди, потому что она защищала их от нескромных взглядов. Перед ними не было ничего, только розовеющие горы. Слышно было, как разговаривают люди, как скрипят ржавые петли закрывавшихся на ночь дверей, как задвигают засов на свинарнике, и он визжит, как животные, которых он держит взаперти…

А в это самое время Клу, не вынимая рук из карманов, повернулся к Старосте спиной и сказал:

— Мне было бы удобно… Ну, думайте…

Он знал, что его боятся, и пользовался этим; — а горы из розовых стали желтыми.

Стучал молоток, кто-то пилил дрова.

Был вечер, начало июня; уже давно пора было нанять людей для работы в хижине, но желающих не было, кроме Клу, как мы только что видели, — а эти двое опять, в который уж раз сидели там, за изгородью. Они долго молчали. Горы перед ними стали совсем серыми; даже самые высокие вершины скинули свой цветной наряд.

Они продолжали молчать. Она ждала, что он заговорит первым. Потом удивленно повернулась к нему, взглянула на него раз, другой, словно спрашивая: «Что случилось?»

Был час, когда горы стали совсем серыми, серыми, как зола под углями.

Щелкнули кнуты; показались коровы, идущие к колодцу на водопой; они были похожи на темные тени, потому что здешняя порода — это маленькие черные животные.

В деревне еще слышались разговоры; — а кривобокий Клу — правое плечо выше левого — ушел, и Викторин снова взглянула на Жозефа.

Он продолжал молчать; он вдруг понял, что не может больше молчать. Они сидели под изгородью, где так часто бывали вдвоем. И он сказал:

— Послушай, Викторин…

Он нарушил повисшее между ними молчание, но молчание теперь разлилось повсюду: продолжала течь вода, шелестели листья, позванивал бубенчик на шее у козы, когда та встряхивала головой, но людской шум умолк, люди умолкли, они разошлись по домам, сели ужинать.

Жозеф словно нарочно ждал этого момента, чтобы она лучше услышала то, что он собирался ей сказать:

— Знаешь, я тут кое-что подсчитал… Чтобы пожениться осенью, нам не хватает двухсот франков… Или ты уже не хочешь?

Он искоса взглянул на нее, увидел, что она подняла к нему лицо, потом снова опустила голову; он переспросил:

— Так ты все еще хочешь?..

Смеясь, она покачала головой: нет; тогда он еще раз спросил:

— Если ты хочешь…

Потом снова замолчал.

Помолчал еще немного.

— Послушай, Викторин, малышка, надо трезво смотреть на вещи… Я тут подумал… Эти двести франков… Послушай, я решил пойти на Сасснейр. Они набирают людей. Мать справится одна, потому что мы отправим двух коров со мной в горы. Мне надо только поговорить со Старостой… Вот они, недостающие двести франков, ведь мы не богаты; можно будет купить кровать, белье и все, чего нам еще не хватает, можно будет до зимы отремонтировать спальню; и все будет готово к ноябрю, ведь мы с тобой говорили о ноябре… Конечно, если ты не передумала; в таком случае мы можем подождать еще, но я не хочу, мне не хочется ждать… А тебе?

Он произнес все это на одном дыхании, но в какой-то момент ему-таки пришлось замолчать, хотя он совсем этого не хотел, потому что заметил, что девушка опустила голову, сложив ладони, зажала их между коленями и съежилась, словно от холода.

Звон бубенчика приблизился, короткое позвякивание — динь-динь-динь — нарушило тишину; потом снова заговорила река, и теперь уже ее речь будет литься, не умолкая, до самого утра. Жозеф слушал воду, повторявшую вполголоса одну и ту же фразу, и ждал, что скажет девушка, а девушка молчала.

— Викторин? Ты обиделась?… Но ведь это только на три месяца, Викторин; конечно, если ты не хочешь, я еще что-нибудь придумаю… Почему ты молчишь, Викторин?

Он хотел взять ее за руку, но она не позволила.

— Викторин, ты сердишься?

Он сел к ней поближе — она отодвинулась.

— Так ты и правда рассердилась?.. Ну что ж, придется отложить свадьбу. Знаешь, тут негде быстро заработать; честное слово, я хорошо подумал; мне тоже не очень хочется лезть наверх, но это ради тебя, я хочу сказать, ради нас обоих… Понимаешь, когда я говорю о тебе, я говорю и о себе тоже; а когда я говорю о себе, значит, говорю о тебе; ведь мы теперь одно целое, или как? Викторин, мы с тобой…