Светлана Кочерина: Мурлотик

Уложив Валю, к нему выходила Верочка. Она приносила рюмку с золоченым ободком, капала туда валерьянку и уходила – вскоре из темноты сада являлся белый кот. Топорща усы, он вспрыгивал на колени Николаю Ивановичу, нюхал маслянистую жидкость. Терся о край стола резко и страстно, хрипло вскрикивал, вскидывал морду, втыкал когти в темно-серую ткань брюк и заглядывал требовательно в глаза. Николай Иванович морщился, отстранялся, надувал щеки, желая показать, как ему надоели эти ежевечерние претензии. Но потом сдавался. Выпив на двоих ароматных капель, хозяин и кот веселели, фыркали друг на друга, шумно вздыхали, играли в гляделки. Человек обычно выигрывал – зверь отводил взгляд, как будто отвлекался на шорох в зарослях крыжовника и смородины. А потом они вместе устало щурились на скрипучий фонарь под жестяным колпаком.

Когда началась война, кот отказался эвакуироваться, спрятался, как будто его и не было никогда. И даже на зов валерьянки не пришел. В сорок третьем Николай Иванович оставил супругу с дочкой в Казахстане, где было много яблок и хлеба, а сам вместе с институтом вернулся в Москву. Дом был выстуженным и чужим. Забор, перила веранды и шкафы вместе с книгами соседи пустили на дрова, а заодно унесли одеяла, пальто, ложки и чемоданчик с сухарями. Сгинула и валерьянная рюмка. Николай Иванович с чердака притащил всякую рухлядь и стал устраиваться спать, пытаясь согреться под ворохом старых газет, кружевной скатерти, плюшевых лоскутов, оставшихся от обивки дивана, и Верочкиного платка. Сломанная форточка скрипнула, и в комнату спрыгнул белый кот, худой и еще более сердитый, чем раньше. Поздоровался скупо, ткнувшись носом, встал хозяину на грудь, потоптался, покружил и улегся, согревая и успокаивая. Так и жили до мирного времени по-холостяцки, пока сонный пыльный дом не вздрогнул от женских голосов, всхлипов, смеха – это наконец приехали Верочка с Валей, показавшиеся чужими и даже неприятными. Обе сразу бросились все отмывать, раскладывать, чистить и первым делом выставили из спальни кота. А потом Николай Иванович собрал свои костюмы и рукописи и ушел, сообщив супруге, что полюбил другую, молодую и понимающую. Вечером Вера вышла на веранду, плеснула в стакан какой-то напиток, – белый кот пришел проверить, что пьют без него, понюхал, шевельнул неодобрительно ушами и убежал, не оглядываясь. Спустя три месяца так же, не оглядываясь на семью, оставленную в доме с бледно-розовыми флоксами, Николай Иванович умер. Дом снесли, деревья спилили, кусты выкорчевали, а Вера с Валей переехали в голубую квадратную комнату в коммуналке.

Просыпаясь в голубой квадратной комнате, Валя представляла, что вокруг вода, а они с мамой – две рыбки, и соседский одноглазый кошак Боцман рано или поздно выловит их, подцепит когтем и, прежде чем съесть, позабавится. Бросит на коричневый растрескавшийся линолеум, тронет лапой – живы ли еще. Притаится, дождется судорожных попыток уползти, спастись и кинется, желтоглазый и опасный. Валя боялась Боцмана. Проскальзывала мимо него в длинном коридоре, заставленном шкафами, этажерками, пирамидами из табуреток и облезлыми санками. Старалась не заходить на кухню, когда он сопровождал туда бабу Зину, жарившую по утрам лук со шкварками. Сковородка щелкала и разбрызгивала масло, рыжий кошак дергал лопатками и шипел. Баба Зина выкладывала жарево на пшенную кашу и жадно ела, стряхивая желтые крупинки с вылинявшего порванного халата. Вытирала дрожащими пальцами уголки беззубого рта. И Валя пугалась – вдруг соседка проглотит ее. Баба Зина чуяла девочкин страх и вдруг оглушительно кашляла. И Валя, вздрогнув, сжавшись, неслась в свою комнату. «Ведьма!» – перешептывались соседки, не одобряя, но уважая. И заискивающе просили: «Баба Зин, раскинешь картишки? Мне бы про Володьку понять. Чего он ходит, а?» Мама Вера обнимала Валю:

– Ты же взрослая девица. Комсомолка… Что же ты кота боишься? Что он тебе сделает?

– Съест…

Как-то утром Боцман заорал хриплым низким голосом, каким обычно по весне собирал своих разномастных поклонниц. Соседи встревожились. А потом, когда на общую кухню прогрохотала баба Зина в новехоньком халате, все замерли. «Подлец-то мой – живооой! Живехонький. Живууучий, гаденыш!» И припечатала его ругательным словом. И вскоре в квартире появился новый обитатель – воин-победитель, как он себя именовал, шутник и балагур Шурка, сынок бабы Зины, застрявший после войны то ли в Венгрии, то ли в Румынии в особой комиссии. О своей деятельности он не распространялся, делал загадочный вид и смотрел в окно, в остальное время, приняв стакан-другой, охотно рассказывал про отзывчивость европейских женщин, сорта пива и фильмы, в которых плясали и не по-нашему пели полуголые девушки. Привез с собой он тяжелый трофейный фотоаппарат и стал щелкать на память соседей, сопровождая процесс присказками типа «В глаза смотри, падла!.. Стой – стрелять буду» и пр. Дошла очередь и до Вали. Шурка поздоровался с ней как со взрослой, назвал лапулей, усадил на стул, горячей ладонью разгладил складки у нее на юбке, потрепал по коленке, велел улыбаться и уже потянулся, чтобы поправить воротник ее блузки. Но тут из-под стола вышел Боцман и посмотрел на них янтарным хищным глазом. Шурка отпрянул, Валя замерла – так и вышла на фотографии – перепуганная, косящаяся в угол, где сидел, ухмыляясь, кошак.

Читать дальше