Улья Нова - Уроки маленьких птичек

Когда кот присутствует в темноте, ночные движения обретают неожиданную плавность и слитность. Ступаешь мягко, на цыпочках. Крадешься среди ночных теней медленно и ловко, опасаясь нечаянно потревожить священный кошачий покой и великую безмятежность, окутывающую квартиру теплом свежего хлеба и шерсти. Сама того не замечая, двигаюсь по темному коридору, тщательно выверяя шаги. Ступаю, почти не касаясь паркета. Становлюсь невесомой, гибкой и плавной – учусь ходить по-кошачьи. Потом, вдруг, за спиной возникает такое же мягкое, слитное, невесомое постукивание лап. С этого момента темнота отступает, да и ночи как таковой больше не существует. Нет затаенных в черноте неясных фигур, нет обиженного Сергеича-призрака. Ни затхлого духа лестницы, ни поскрипывания дверей и паркетин, ни тревожных гудков из подворотен. Только осторожное постукивание лап за спиной, в сумраке коридора. Только наше с котом дружное шествие на кухню. Вместе невесомой кошачьей поступью сквозь побежденную ночь и укрощенную темноту.

В начале второго урока кот таится на подоконнике, навострив уши, – присматривает за асфальтированной дорожкой, что разрезает по диагонали осенний парк. Вдруг его будто дергают оттуда, с улицы, за невидимую ниточку. В один какой-нибудь миг хрупкая текучая фигурка выстраивается в слитный, целенаправленный механизм. Замирает. Перестает дышать. Кот весь безотрывно устремляется за окно, сводится к единственной точке и вибрирует, и дрожит по направлению к ней. В черных росчерках березовых веток с восторгом и беспечностью барахтается воробей. Кот сливается с ним, будто соединенный уже не ниточкой, а неразрывной леской. Собранная, взбудораженная фигурка трясется от нетерпения охоты. Сияет рыжими лучиками взъерошенной шубы. Чуть скалится. Нервно подрагивает верхней губой, обнажая клыки. Но совсем скоро от невозможности прыжка, от несбыточности выпада и цепкого овладения птичкой, квартиру пронзает разочарованное бормотание. Это боль кошачьей безнадежности, это песня поражения. Это отчаянье зверя, запертого в московской двухкомнатной тесноте. Воробей, будто почувствовав на расстоянии жалобное бессилие зверя, торжествует свою сегодняшнюю неуязвимость. И вот маленькая птичка уже легко вспархивает, выпутавшись из черных березовых прядей. А мне остается вздох облегчения. И еще – скрываемая радость. Подарком для меня сегодня – этот беспечный миг крошечных крыльев мимо окна, в небо. Будто подпись о помиловании. Будто возможность спасения. И я сливаюсь с радостью маленькой птички, взмываю вместе с ней под облака поздней осени. Тайный кошачий предатель, сегодня я лечу с воробьем в его щебечущую легкокрылую вечность. Тем временем кот обиженно отворачивается от окна. Некоторое время растерянно сидит на подоконнике. Потом медленно и усердно вылизывает шубу. Тщательно расправляет свое меховое жабо. Укладывает каждую шерстинку на предназначенное ей место. Завершив сосредоточенное, слегка жеманное прихорашивание, он лениво растягивается вдоль горшков с каланхоэ и орхидеей. И через минуту уже спит, полностью отключившись от всего на свете, временно безразличный к выкрикам улицы и звяканью кухни.

На московской кухне тепло. И на кухне всегда все ясно. Про жизнь. Про будущее. И про любовь. А смерти на кухне нет. Вместо смерти здесь стойкое безвременье быта, окутанное запахами жареной картошки и сухого кошачьего корма. Посидишь за полночь за пустым столом, упиваясь кратковременным кухонным бессмертием. По привычке всмотришься в глубь черного окна на два-три других, освещающих ночь. Начнешь себе выдумывать были и небыли – кто там, почему не спит, почему освещает темноту запоздалому прохожему. Мы с котом в эти поздние часы – бессонные кухонные философы, странники в быту и еще немного заговорщики. Присматриваем друг за другом, помалкиваем хором, размышляем о своем.

Я сижу за столом и, пользуясь полуночной кухонной четкостью, задаю вопросы, ищу ответы, раздумываю о любви. C появлением в моей жизни кота и нередких случаев его летней охоты, все чаще предпочитаю понимать и объяснять любовь с помощью маленьких птичек. Ведь иногда в любви ты – кот, крадущийся в траве на утреннюю или вечернюю охоту. А бывает, что ты – синица, трепещущая вокруг куста крыжовника или винной ягоды. Иногда в любви ты охотишься, а иногда именно ты – чья-то желанная добыча, хрупкая жертва. Но вот вопрос, который всегда остается для меня неразрешимым: кто все-таки сильнее в любви, кто в ней могущественнее – тот, который охотится, или тот, кого предполагается поймать. Иногда на полуночной кухне мне кажется, что самое могущественное существо на свете – маленькая птичка, воплощенная хрупкость, трепещущая июльская беззаботность. Иногда мне кажется, что великая наука любви в конечном счете сводится к способности хоть раз в жизни стать маленькой птичкой, доверчивой и беззащитной, созданной для того, чтобы быть пойманной.