Михаил Тарковский - Тойота-Креста

Женя сел в машину. Чуть накрапывал дождь, косо кладя по стеклу острейшие серебряные стрелки. Он повернул ключ, включил дворники, радио, свет. Вышел из гостиницы Валерий Данилыч со своим отрядом, неся опустевшие сумки. Едва сели и тронулись, как нахлынуло, навалилось… Стало страшно уезжать, терять ощущение праздника, так незаметно набравшего-накопившего столько дорогого, что, казалось, вот-вот погибнет, раздавится происходящим в стране, циничным, животным, примитивным… Все сидели тихие, подавленные. Вдруг над Барнаулом, над развязкой на Новосибирск, раздался дождевой, нежный, гибкий, как калиновый побег, голос: «В эфире снова «Дорожное радио», Барнаул… Екатерина Полянцева… погода сегодня в нашем городе… чуть ветреная… чуть дождливая… будем надеяться… с другой стороны… расстраиваться… по заказу… целых два прекрасных дня и… словно ожидая окончания шукшинского кинофестиваля… чтобы испортиться… закончились наши праздники… такие долгожданные… эта грусть на душе… столько гостей со всех концов страны… группа красноярских писателей и замечательный… просто человек Евгений Барковец…» – чисто и близко звучал чудный голос с вкраплениями металльчика на щипящих…

Словно росистое утро заглянуло в машину, но, когда Катин голос сменился музыкой, все приуныли ещё больше и долго ехали в молчании, пока Данилыч не сказал:

– Что-то грустно, братцы. Надо бы где-то остановиться.

Ребята остались в Новосибирске у Николая Александрова, писателя, издателя и старинного друга Данилыча, а Женя выехал в Красноярск дождливым утром следующего дня. Выехал с тем невыносимым трепетом в душе, какой бывает после удавшихся мероприятий, когда дни поначалу падали крупными кусками прекрасного, а теперь вдруг резко оборвались пустотой. И она добавлялась к утере креста и расставанию с Катей.

О возвращении в Енисейск страшно было и подумать – близкие товарищи-единомышленники жили больше по другим городам – в Красноярске, Абакане, Новосибирске, Владивостоке. Дома люди, как водится, казались насквозь изученными и равнодушными. А здесь собрались все яркие, интересные, горящие. Так казалось Жене с его дороги, никогда ещё не кричащей таким одиночеством.

С этой дикой пустотой в душевных ёмкостях он еле дотянул до храма в Мочище и там с трепетом приложился к чудотворной иконе Иверской Богоматери, а потом поднялся в помещение надвратной церкви и в лавке попросил крестик, объяснив, что произошло. Молодая женщина понимающе и внимательно взглянула на него:

– Вам надо на исповедь как можно скорее.

– Да, да. Я обязательно. Как доберусь.

– Постарайтесь. Только не тяните.

– Спасибо. Спасибо вам…

– Спаси, Господи. Счастливой дороги.

Никогда он с подобной страстью не обращался к Богу. Душевный вакуум настолько всасывал Божье, что тревога переросла в чувство необходимости такого состояния, благодарности великой Шукшину и всем, кого встретил на Алтае, не говоря уж о Кате. Он и не подозревал, насколько тонка грань между отчаянием и благодатью.

Кате он звонил, не отъезжая от храма. Потом с заправки, потом от кафе, но она не брала трубку, и он написал: «Смогу только позже. Съел беляш с чаем и попёр», – и тут же получил ответ: «Бе-бе-бе. «Попёр» – это такое блюдо? Хи-хи. Будь осторожен».

На выезде из Кемерова дорогу загородила колонна платформ на московских номерах с широченными карьерными самосвалами. Колёса были сняты и торчали только «ося», как говаривал Вэдя. Кавалькада занимала полторы полосы. Навстречу тоже вовсю двигались, и колонна собрала гигантский хвост с обеих сторон. В конце концов Женя обошёл препятствие, чуть не выехав на противоположную обочину и видя рядом сверху от себя огромную ступицу.

К Канску подъезжал на потрясающем закате. Нависла свинцовая туча. С запада било ярчайшее рыжее солнце и освещало жёлточно-жёлтое поле, по которому мчался силуэт Жениной машины – странный, ширящийся книзу столбами колёс и походящий на вставшего краба. Вдали сиял закатом огромный комбинат с трубами и бежевым дымом. Надо всем рдела огромная двухъярусная радуга. Женя видел только левую её ногу, торчащую вертикальным розово-рыжим лучом из корпусов комбината. Дорога заворачивала направо, и радуга сместилась в её створ, встав прямо из мокрого полотна, упирающегося в небо. Справа светилась огнями заправка и горела табличка с ценами на разные сорта горючего. Цветные буквы, цифры, набранные красным пунктиром, и электрически-синие огни отражались в мостовой и празднично сияли на рыже-заревом фоне гигантской радуги.