Даму с «острым животом» тошнило едва ли не на нас; потом привезли еще, еще и еще кого-то — и всем было очень, действительно очень худо, так что обо мне, занесенной в дежурку без четверти одиннадцать, вспомнили лишь в начале второго ночи и то после постоянных напоминаний со стороны моей малоподвижной персоны.
— Нога, прыгай! — бросил кость человечище в грязно-белом халате.
— Что-что? — не поняла я.
— На рентген, говорю, прыгай!
Не больно-то привыкнув к такому обращению, я спросила о каталках, вызвав гомерический хохот медбрата, крутящего у виска:
— Каталки только покойникам!
Рентгеновский находился в другом конце коридора, и моя правая нога, мужественно накачиваясь, и моя правая рука, цепляясь за стенку, взяли на себя бараний вес тела. Под: «Во дает!» некоторых тоже-уже-больных я прыгала туда и обратно, чем не хоббит? Впрочем, обратно помог какой-то функциональный мужчина со сломанной рукой — все это порядком забавляло: вокруг сидели, лежали и стояли такие же, как я, ущербные. RIDEAMUS!
…ан тщетны попытки добыть до осмотра врача фурацилин и бинт (а когда он будет, этот врач, и будет ли?), потому и передвигаешься одноного (есть, есть такое словечко) к умывальнику, тешась мыслью избежать заразы с помощью хлорированной воды да подозрительного хозяйственного мыльца , — а нога-то гудит, гудит, живет сама по себе, не обращая на меня никакого внимания: плевала она на меня, нога!
Утираюсь. Скачу дальше: теперь к залу ожидания, где все курят, опять под аплодисменты, — впускаю-выпускаю дым, потеряв надежду увидеть хоть кого-нибудь, клявшегося г-ну Гиппократу. «Дойти» назад помогает еще один функциональный мужчина: их оказалось двое на всю больницу — sosчитала.
…полупьяные (ночь) санитары вежливее и добрее трезвых, как и более галантен мужской пол накануне, нежели после. И вот один Добрый Санитар, символ чего-то там , альтруистично преподносит мне швабру из операционной — о, рыцарь, — на которую, приспособившись, можно опереться при прыжке — наступить на левую страшно (из-за швабры, кстати, — уже другой — кроха, дочь экс-однокурсницы, назовет меня вскоре Бабой-ягой, а, увидев где-то мою фотографию, припечатает снова).
Но — чу! Наконец-то врач, седовласый дядя Федя, флегматично сообщает о переломе, и — «Нога, прыгай!» — я оказываюсь то ли в перевязочной, то ли в процедурной, черт разберет. Полусонный медбрат спрашивает о месте работы , и я гадаю, какое из мест, пожирающих время, назвать — на тот момент их как минимум три: вот и отвечаю быстренько тремя буквами: «ДМШ». «Это что еще за Дэ-эМ-Ша, а?» — искорка любопытства; пытаюсь перевести на понятный медбрату язык. Осмыслив, он ржет: «То-то дети рады будут! Училка заболела!»
Меньше всего, кажется, я была похожа тогда (да и потом, впрочем) на училку, парируя в ответ — в перевязочной-процедурной стоял хохот: стоял до тех самых пор, пока до меня не дошел смысл слов: «Вот поставим пока гипсовую лангетку, а через неделю — гипсовый сапожок на двенадцать недель…» — «На сколько, на сколько?» — «На двенадцать, а что?»
Да, наверное, дети будут рады, и я умолкаю, наблюдая, как в меня вкалывают что-то от столбняка, а потом льют на рваную рану йод со спиртом, методично зашивая расползающуюся кожу леской, вставленной в толстенную иглу. Зато гипс оказывается — до поры до времени, в точности как все ментальные ню , — теплым и приятным; это завтра его захочется разломать, потому как действие обезболивающего закончится, ну а тогда… тогда я с удовольствием замечала, что моя левая конечность — совершенно «левая»: «не сразу все устроилось, Москва не сразу…»
Одна экзекуция заканчивается, начинается следующая: найти «выездных» знакомых с машиной на утро. Однако именно на утро «выездных» не предусмотрено, и я звоню из автомата зала ожидания по номеру экстремалки: безнадежный баритон на другом конце Москвы кажется голосом из другого мира. В трубку — в другой мир — закладывается информация о сорока рэ, за которые в то место, где находится моя квартирка, повезет разве что занесенный в Красную книгу ангел под кайфом, да и то сто раз перед этим подумает… и с четырех до восьми утра я делаю вид, будто дремлю в кресле-холодильнике: «койко-мест», да и вообще «мест», не предполагается (на планетке, чай, перенаселение — на улице, чай, не Франция ), и вот уже протрезвевший — бывший Добрый, а теперь Злой — Санитар уносит мою единственную опору: операционную швабру с красным порядковым номером, и уходит, уходит, у-хо-дит; я не могу двигаться.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу