Анри Труайя - Охота

Несколько дней спустя, вернувшись к работе, я с нетерпением ожидал подносика с чаем и пирогом в своей тесной и темной каморке. Однако моя пепельная барышня, мадемуазель Изабель Корнюше, не появилась. Вместо нее подносик принесла незнакомая мне служанка. И я понял: милая, нежная экономка наказывает меня за пренебрежение ею, и загрустил столько же о себе, сколько и о ней.

Во вторник 11 января 1870 года я, как обычно, пришел в дом номер 27 по авеню Монтеня и застал там своего работодателя, барона Жоржа Дантеса, в таком бешенстве и настолько расстроенным, что первым делом подумал о новом семейном несчастье. Быть может, здоровье маленького Фредерика-Шарля улучшилось лишь на время, а теперь наступил рецидив болезни? Но хозяин внезапно вывел меня на верный путь.

— Вы читали газеты? — вскричал он, едва меня завидев.

Я признался, что не имел сегодня на это времени. И он тогда ткнул пальцем в стопку изданий, громоздившихся на письменном столе. Все они кричали об одном: о случившейся накануне смерти журналиста из «Марсельезы», некоего Виктора Нуара, убитого членом императорской семьи, принцем Пьером Бонапартом. Я мало что понял, но Дантес в нескольких рубленых фразах наметил фактическую сторону всего этого дела.

Оказалось, что принц опубликовал ядовитую статью, направленную против республиканцев Корсики, в результате чего завязалась острая дискуссия между ним и господином Рошфором, главным редактором «Марсельезы», неизменно оппозиционной режиму. Пьер Бонапарт, пылкий и нетерпимый, вызвал Рошфора на дуэль, тот прислал секундантов. Слишком поздно: двое сотрудников газеты, Ульрих де Фонвиль и Виктор Нуар, явились уже в Отей, домой к принцу, с требованием, чтобы тот отказался от вызова. Но, вместо того, чтобы исполнить требование, Пьер Бонапарт после короткой перебранки выхватил револьвер и выстрелом в упор смертельно ранил Виктора Нуара. Гибель публициста «из левых» спровоцировала вспышку народного гнева, которую Жорж Дантес воспринимал как «несоразмерную событию», а повод к ней — «смехотворным».

— Этот Виктор Нуар был настоящим канальей, он продался врагам Империи, — кипел барон. — Борзописец — без таланта, без морали! Писака! А приверженцы плебса делают его мучеником! Им был необходим труп, чтобы обеспечить толчок движению масс, массам всегда нужен для этого труп! Ну и предместья уже охвачены недовольством. Уже организуются манифестации протеста. Полиция сбилась с ног, изнемогает от усталости. И опасаются уличных беспорядков…

Из всего услышанного я извлек один полезный для себя вывод: барон Жорж Дантес одобряет убийство человека во имя политических целей. Идеологическое убийство для него не только законно, но и почитаемо. Таким образом, он, в общем-то, выражал согласие со мной, готовившимся убить его самого — он заранее оправдывал мой поступок, он вошел в мою игру.

— Конечно, я сожалею, что принц Пьер Бонапарт позволил себе забыться до такой степени, так вспылить. Но жалею единственно потому, что, убив Виктора Нуара, принц невольно повредил авторитету их величеств в глазах простонародья. И теперь, дабы успокоился мятежный дух, император вынужден будет арестовать виновного и отдать его под суд. Досадно, досадно!

— Принц отделается выговором, — прошептал я, улыбаясь.

— Хотел бы думать, как вы! Он действовал как человек чести. Его ранг, его происхождение запрещают ему дуэль с таким отпетым мошенником, как Рошфор. Но он не мог допустить очередного натиска воинствующей чванной наглости, не наказав хотя бы одного из ответственных за случившееся!

Жорж Дантес дышал прерывисто, кровь бросилась ему в лицо. Можно было подумать, он защищает собственные интересы. Нет никаких сомнений, это дело о сорвавшейся дуэли и поспешной казни волнует его так, будто самым непосредственным образом в драму был замешан он лично. Возможно, в нем проснулись давние собственные ощущения, ощущения тех времен, когда случилась распря с Пушкиным. Догадываясь, что воспоминания навалились на него тяжким бременем, что еще чуть-чуть — и он склонится к исповеди, я решил протянуть барону спасательный круг и сказал со вздохом:

— Как нам судить человека, совершившего непоправимое ради спасения своей чести!

— Да-да! — подхватил Дантес. — Я и сам знавал такое. И мне в молодости приходилось принимать весьма рискованные решения. Но как в подобном случае быть? Из гордости бросить вызов смерти или из осторожности принять унижение? Случаются минуты, когда человек с характером идет на риск потерять жизнь, лишь бы сохранить свое человеческое достоинство. И последнее оказывается важнее!