Анри Труайя - Охота

Я испугался, что выдал себя, что перегнул палку.

— Матушка с ним встречалась тут, в Париже, несколько месяцев назад, — сказал я тупо, но нельзя же было не объясниться. — И она рассказывала мне о нем как о человеке совершенно очаровательном.

— Ох, не то слово, не то слово! — воскликнул Даниэль. — Тут не просто в обаянии дело. У него громадный вес в политике, коммерции, промышленности. Он Генеральный советник департамента Верхний Рейн, сенатор с жалованьем тридцать тысяч франков в год, он приближен к императору, что, естественно, использует для продвижения своих дел. Это он настоял на необходимости строительства первых железнодорожных линий в Эльзасе — ну, разумеется, вместе с братьями Перейр [11] Перейр (Pereire), братья Эмиль (1800–1875) и Исаак (1806–1880) — французские банкиры. Основание их богатству положила железная дорога в Сен-Жермен, отданная им с публичного торга. В 1867 г. они основали общество Credit mobilier. И тот, и другой, как и сын Исаака, Эжен Перейр, были депутатами в законодательном корпусе. (Примеч. переводчика.) . Всех этих чертовых финансистов вы найдете в страховых компаниях, морских, в банках… И везде они только и делают, что набивают свои карманы. Ваш барон создал, кажется, даже Парижскую газовую компанию и стал сам ею руководить. Вот шельмец! Можно подумать, он в сорочке родился!

Я слушал, как мой сосед перечисляет успехи Дантеса, и мозг мой постепенно закипал. И накатывал гнев. Чем больше я узнавал о фантастическом везении моего врага во всех областях жизни, просто во всем, тем сильнее его ненавидел. Если бы он влачил свои дни в скромности, в скудости, возможно, я не нашел бы в себе мужества его устранить? Однако мало-помалу персонаж этот вырисовывался в моем воображении все ярче, все убедительней — со всем своим могуществом и со всеми своими отталкивающими свойствами. Любопытству моему уже было не остановиться, и я перебил Даниэля:

— Но… но знаете ли вы хоть что-то о его личной жизни?

— Почти ничего, — отвечал Даниэль. — Тут он крайне сдержан. Мало появляется в свете. Слышал, будто он потерял свою супругу и, хотя мадам дʼАнтес скончалась уже более четверти века назад, больше не женился, а дети его и внуки вроде бы живут вместе с ним на авеню Монтеня. Вот и все, что мне известно, да и то, повторяю, по слухам. Да расскажите же лучше, что было в танцевальном зале! — без всякого перехода воскликнул сосед. — Вам понравилась непринужденность… хм… разнузданная атмосфера этого Богом проклятого места?

— Да как сказать… и да, и нет… я скоро ушел оттуда.

— Понимаю, понимаю… Нет ничего однообразнее разврата! Ладно, доброй вам ночи, друг мой! И не глядите во сне на одалисок, которых там встретили.

Я расхохотался и заверил его, что ни одна из этих дам не взволновала меня до такой степени, чтобы осаждать мои сновидения.

И тем не менее, стоило улечься в постель, воспоминание об Адели нахлынуло на меня, и видение было столь ясным, что немного бесило. Но, с другой стороны, какой двадцатилетний юноша не хранит хоть сколько-нибудь благодарности к той, кто его просветила? Все во мне говорило о том, что это она, она превратила меня из мальчика в мужчину. Я опасался только, что знакомство с физической, телесной любовью отразится на моем поведении в качестве рыцаря правого дела. Смогу ли я оставаться столь же решительным теперь, когда узнал плотские радости? Устою ли против искушения предать Пушкина ради Адели? Я никак не мог отделаться от мысли о том, что женщина привязывает к себе мужчину лишь из тайного желания его обезоружить. И мне казалось, что женщина — истинный, природный враг величия души.

В комнате было холодно. Ледяной ветер задувал во все щели, во все зазоры. Я вертелся под одеялами, гордый своей доблестью в любви и пристыженный тем, что забыл о Пушкине, пока лежал в постели с Аделью. Ни заснуть, ни хотя бы успокоиться так и не смог, зажег лампу, стоявшую у изголовья, вытащил из дорожного несессера маленький, переплетенный в сафьян томик (избранные сочинения моего Поэта) и раскрыл его наугад. Грозные строки «Кинжала» так и бросились мне в глаза. Это лирическое обращение к оружию с поручением смыть все обиды, все оскорбления, все несправедливости показалось мне наделенным пророческим смыслом. Я вполголоса, самому себе, прочитал знаменитое посвящение автора убийственному клинку, светящемуся в тени того, кого он намеревается убить… кого ему хотелось бы уничтожить…