Сергей Смирнов - Ангелы приходят и уходят

— А ты чего? Грех ведь! — старушка подмигнула ему и захихикала.

Ковалев вскрикнул, отшатнулся, подбежал к другой кровати — из-под белого высунулась темная рука и поманила его. Он нагнулся — рука тут же впилась ему в горло.

— Отпусти! — прохрипел Ковалев.

— Ляжешь на мое место, — тогда отпущу, — ответил лежащий.

Простыня слетела и Ковалев увидел почерневшее, раздувшееся лицо с вывалившимся языком.

Ковалев стал отрывать руку от горла. Рука была холодной, как лед. И даже холоднее.

— Лягу, отпусти…

И тут же оказался в кровати, а кто-то с раздувшимся, как мяч, лицом, захохотал над ним.

«Обманули… И тут обманывают…» — подумал Ковалев, чувствуя, что уже не в силах пошевелиться, придавленный простыней, как надгробной плитой.

В комнату вошли санитары и стали выкатывать кровати. С лязгом открывалась и закрывалась железная дверь, показывались на миг черное небо и неистово метавшаяся снежная вьюга. Вот в комнате уже никого не осталось и санитары взялись за кровать Ковалева. Заскрипели колесики, но тут кто-то сказал:

— Стоп. Этот, кажется, ещё живой…

Кровать со скрипом откатилась к стене, стало темно и тихо, и Ковалев увидел себя как бы со стороны: его тело бьется, вытягивается, выгибается, силясь сбросить с себя простыню, а простыня постепенно окрашивается кровью, намокает и становится все тяжелей, все неподъемнее…

— Парень! Эй, слышь? Как тебя… Это что тут у тебя, а? — настойчивый испуганный голос, настырные толчки дотянулись, пробились к Ковалеву сквозь немоту и тьму, и Ковалев стал выплывать, возвращаться к себе, в свое измученное больное тело.

Обыкновенный подъезд. Совсем чужой. Лестница с грязными ступеньками. Шершавая стена, истыканная окурками, с дурацкой надписью шариковой ручкой: «Мне нужен труп — я выбрал вас. До скорой встречи. Фантомас».

Над ним стоял человек в очках, с седой щетиной на щеках, с бугристым носом в красных прожилках.

— Что? — переспросил Ковалев.

— Кровь-то, говорю, откуда? Твоя, что ли? — человек склонялся ниже, показывал рукой.

Ковалев тоже глянул, увидел темные пятна у себя под ногами.

— Ну, видишь? Сидит, понимаешь, а тут же кровь… Люди же ходят, а никто ничего… С тебя ведь кровь-то, говорю, а?

— С меня.

— Порезался, что ли? А? Или, может, ножом какой гад? А?

— Нет… Сам.

— Сам? Как это — сам? Вот же несчастье, господи боже мой!

— Подождите, не трясите меня, — попросил Ковалев. Он посмотрел на свои руки, потрогал набрякший, тяжелый рукав пальто. Всюду кровь, кровь, кровь… Сверху она уже свернулась, порыжела, и сочилась капля за каплей откуда-то из рукава.

— Э, парень, парень… — вдруг испугался мужчина. — Ты погоди, раз так… Это еще что такое? Ты сам, что ли?.. Ну погоди, погоди… Ты не уходи только, ладно? Ты посиди тут. Я, значит, это, мухой… Вот горе-то, телефонов в доме нет, новый дом-то, не провели еще телефоны…

Он сбежал вниз по лестнице. Бухнула дверь, на мгновение впустив в подъезд дневной свет.

«Разве уже день? — удивился Ковалев. — Чепуха какая-то. Это ж сколько времени я здесь просидел?»

Он попробовал вытащить из рукава руку — стало больно.

— Что же это такое?.. — вслух с тоской спросил он, беспомощно оглядываясь вокруг. Увидел гвоздь, увидел кровь и почувствовал, что не хочет, не может сюда возвращаться.

Он попробовал встать. Ноги затекли, голова кружилась, но все же он выпрямился, прижимаясь к стене. «Эх, покурить бы…»

Снова хлопнула дверь, появился знакомый мужик и сказал, переведя дух:

— Это… Я «скорую» вызвал. А?

— Зря, — сказал Ковалев.

— Не, не зря… Ты как, нормально, да?

— Нормально. Спасибо. Пойду я…

— Э, нет уж, брат. «Пойду»… Ты уж погоди теперь. Они обещали быстро… Подъедут — а ты где? Тебе, может, лечение требуется.

— Ничего мне не требуется… А, стой. Закурить есть?

— Не курю. Третий год не курю — бросил, — радостно сообщил он. — Жена запилила, да и врачи… Вот и не курю.

Ковалев вздохнул и начал медленно спускаться по ступенькам.

— Ты куда? — насторожился мужчина.

— На улицу. Воздухом подышу…

Он вышел — и сейчас же зажмурился от яркого солнца. Нестерпимо сияло солнце и нестерпимо блестел снег, и ослепительным было прозрачное синее небо. Возле подъезда с криком суетились воробьи.

Ковалев сел на скамейку. Голова кружилась, а казалось, будто кружится, искрясь, снег, и темные ветви деревьев ходили над ним хороводом.

Ему вдруг стало хорошо и спокойно. Он вспомнил, что здесь, рядом, в соседнем подъезде живет Ирина, которую он любил, и перед которой будет теперь виноват вечно. И это хорошо: лучше жить с ощущением вины, чем с желанием судить и наказывать. А она — добрая. Она уже все ему простила.