Люциус Шепард - Жизнь во время войны

– Я... не знаю. Я...

– Предположим, я соглашусь, – холодно сказала Дебора. – Ты готов поклясться, что после этого от меня отстанешь?

– Зачем ты так? – проговорил Рэй. – Я тебя люблю.

– Отвечай.

– Ты разрешишь мне себя потрогать?

– Только если ты пообещаешь оставить меня в покое.

С трудом сдерживая гнев, Минголла шагнул к двери.

– Пожалуйста, не надо так, – попросил Рэй. Снова пауза, затем голос Деборы:

– Вот что я тебе скажу. Я разрешу тебе потрогать... мою грудь, но ты должен поклясться, что минимум неделю даже не подойдешь ко мне.

Минголла взялся за дверную ручку. Рэй ничего не ответил, и Дебора нетерпеливо спросила:

– Ну? Да или нет?

– Я... да. – Стыд в дрожащем голосе.

– Хорошо, – ответила Дебора, но сразу после этого: – Нет, не могу. Не могу даже представить... это омерзительно. Уходи.

Минголла открыл дверь, и Рэй обернулся. Дебора стояла в дверях ванной.

– Он сейчас уйдет, – спокойно сказала она.

– Правда, Рэй? – спросил Минголла. Бросив на Дебору возмущенный взгляд, Рэй прошествовал к выходу.

– Я... – начала Дебора.

– Я слышал, – сказал Минголла.

– Я специально его унижала, – объяснила она. – Думала, поймет, каким дураком выглядит, и оставит меня в покое. Кажется, сработало.

– Это еще не конец. – Минголла повалился на кровать. – Сукин сын так просто не успокоится.

– Может быть... но я хочу разобраться с этим сама. Пожалуйста, не делай глупостей.

– А другие глупости мне позволены? Она легла рядом, обняла за грудь.

– Пожалуйста, не делай ничего. Обещай мне.

– Рано или поздно он что-нибудь выкинет и без меня.

– Может, и нет, может, он справится.

– Зависит от того, как далеко ты согласишься зайти. Промахнешься в ерунде, и от всей твоей недоступности останется пшик.

Она поскучнела и отодвинулась.

– Ты не понимаешь, как трудно держать его на расстоянии. Неужели ты думаешь...

– Дело в том,– перебил Минголла,– что ты запросто будешь с ним трахаться, если вдруг решишь, будто это спасет твою проклятую революцию. Может, и правильно. К черту комплексы, всем в койку.

Дебора застыла, и он почувствовал, как от ее гнева сгущается воздух. Но тут во внутреннем дворике кто-то рассмеялся. Уверенный, расслабленный смех Сотомайора.

– Прости,– сказал Минголла.– Это не я, это все вокруг.

– Ладно. – Дебора отвернулась к стенке. – А теперь оставь меня в покое.

– Хорошо, – согласился он. – Но только если ты дашь мне себя потрогать.

Вскоре после этого он заснул, прямо в одежде и не расстелив постели. Он уже давно не запоминал своих снов, но этой ночью Минголле представлялось, будто он лежит в какой-то невнятной пустоте и силится увидеть сон. Наконец тот явился – тонкий ломтик яркого цвета скользил по чему-то черному. Затаив дыхание, Минголла ждал, но когда сон подплыл ближе, вдруг сообразил, что тот превратился в огромный клинок, и проснулся за секунду до того, как острое лезвие едва не разрезало его пополам. Минголла сел на кровати, дрожа от испуга и страстно мечтая об утешении и покое. Дебора лежала рядом, но Минголла был почти уверен, что сон как-то связан с их недовыясненными отношениями, а потому сомневался, что она в силах ему помочь.

Два дня спустя он залез в комнату Рэя и украл блокнот с посвященными Деборе стихами и медитациями. Он решил, что находка поможет отбиться от Рэя, – хотя и не понимал до конца, зачем ему вообще это надо, ибо не чувствовал со стороны Рэя такой уж серьезной угрозы. Собственный поступок казался ему нелепым, Минголла как-то связывал его с желанием перекалибровать собственные эмоции; того же самого – так он подозревал – добивался Рэй, когда решал приударить за Деборой. Такое сходство с Сотомайором Минголлу тревожило, но не уступить порыву он не мог.

Записи в блокноте заставили Минголлу ревновать и завидовать. Рэй исследовал Деборин характер куда детальнее, чем он сам со всеми своими домыслами, и, сколько бы Минголла ни списывал это на расстояние, с которого все видится лучше, рациональные доводы ничуть не приглушали ревность. Попадались неплохие отрывки, один особенно поражал страстью и искренностью.

...Простая мысль о твоей красоте выбрасывает меня из сердцевины снов, которые я потом не могу вспомнить; это не само твое лицо, не мягкость кожи, лишь внезапное осознание красоты, первый толчок перед тем, как проступят детали; он беспощадно выносит меня в мир и выбрасывает совершенно разбитого на мелководье постели. Несколько секунд я бешусь оттого, что тебя нет рядом, потом гнев выравнивается, переходя в страстное желание, и я встаю, плетусь в темноту панной, мучаюсь и думаю о лекарстве. Я понимаю, что нет причин для гнева, не знаю, зачем нам делать правильный выбор и почему мы так боимся искалечить наши жизни... в конце концов, наши жизни и без того искалечены; какой смысл отрицать мир, если он только и ждет случая превратить нас в клубки боли или в лысых морщинистых кукол, к чему придавать значение любви или другому чувству, если оно угрожает нашей уверенности, что все предсказуемо. И вот после часа такой муки, после метаний от надежды к безнадежности и обратно, когда все подходит к концу, мысль о твоей красоте укладывает меня в постель, и тяжесть сжимает голову так сильно, что я проваливаюсь сквозь границы ночи и тону в сердцевине снов, которые никогда потом не вспомню.