Леонид Зорин - Скверный глобус

Причина была, несомненно, та, что все ощутимее нарастало чувство какой-то неясной угрозы. На острове, на котором когда-то он появился на белый свет, им все острее овладевал странный и унизительный страх. Такое случается с лазутчиками в чужой стране, во вражеском стане. Но разница заключалась в том, что он-то как раз лазутчиком не был — не он следил, а за ним следили. По крайней мере ему так казалось. И где же? Дома? В родном краю? «Да где он, мой дом и край родной?» — подумал Сизов с глухим раздражением.

Не сразу услышал он голоса, которые раздавались снаружи. Нестор беседовал с Поликсеной. Сизов не спеша подошел к окну, застыл и увидел, как Поликсена небрежно взлохматила голову Нестору. Потом осведомилась, зевнув:

— А где же Сизов?

— Наполняет фляжку, — откликнулся Нестор.

Она вздохнула:

— Опять? Только этого не хватало.

— Тоскует.

— Не все же такие, как ты.

Нестор спросил:

— А чем же я плох?

— Тем, что ты слишком хорош, мой милый. Слишком воспитан и деликатен. Слишком легко от меня отступился.

— Этого ты не можешь знать, — меланхолично заметил Нестор. — Я попросту сохранял лицо.

— Ну да, разумеется, разумеется, на всех поворотах, при всех обстоятельствах главное — не потерять лица. Чем нынешние умней Менелая? Важнее лицо сохранить, чем любовь, — сказала она со смутной улыбкой. — Так муж мой тоскует? Такая тоска наносит мне большую обиду.

— Он мне не нравится, Поликсена, — проговорил озабоченно Нестор. — Как бы наш друг не наделал глупостей.

Она нахмурилась и сказала:

— Возможно, он их уже наделал. Тоскует? Можешь сказать ясней?

— Могу. Но давай отойдем от дома. У дома есть стены, у стен есть уши.

Он вспомнил свои молодые ночи, когда так сладко изнемогал в умелых объятиях Поликсены. И грустно покачал головой. Даже тогда, в ночном исступлении, не покидала несносная мысль, давняя, жгучая, неотвязная, что там, за поворотом волны, грохочет неведомая Вселенная.

И это — Вселенная улыбается, когда он встает на заре с постели, она подает по ночам сигнал желтым бесшумным звездопадом. И что же подсказывает ему небо? Все то же — что время его уходит. Что ночь за ночью и день за днем оно стремительно убывает.

Так длилось, пока в одну из ночей не сел он в лодчонку и не уплыл. А после настала другая жизнь. Сперва он познавал этот мир, потом он его преобразовывал. И только спустя уже много лет смекнул, что не сумел ни узнать его, ни изменить его, как хотел.

От этих раздумий его отвлек женский нетерпеливый голос:

— Сизов! Ты дома?

— Где же мне быть? Ты, Поликсена? — спросил Сизов.

И вышел, отхлебывая из фляги.

— Знаешь, чего не прощает женщина? — спросила Зоя. — Надо бы знать. Когда ее, бедную, называют именем, принадлежащим не ей. Быстро же ты забыл мой голос. Хватило и двух десятилетий.

Он вынужден был себе признаться, что это сопрано первой любви не пробудило в его душе ни ностальгии, ни умиления — пусть даже достаточно литературных.

Не то что голос его жены, голос неверной порочной женщины, из-за которой он много мучился, много бесчинствовал и безумствовал. Ее-то неторопливый голос рождал в Сизове мгновенный отзвук, даже сейчас, двадцать лет спустя. «Странно устроен человек», — невесело думал он о себе.

Он виновато ухмыльнулся:

— Прости меня, Зоя. Я под хмельком.

И положил на ее плечо руку.

— Да, это твоя рука, Сизов. Твоя. Я сразу ее узнала.

Эти слова его напугали. А еще больше — тот вес и напор, которыми они были нагружены. Он постарался свести разговор к непритязательному обмену легкими безопасными шуточками.

— Стыдно. Я не узнал твой голос, ты же — узнала мою ладонь. Каким манером?

— По когтю льва. Как римляне.

— Ты еще помнишь римлян? Латынь из моды вышла ныне. — Он все еще пытался пошучивать.

— У нас она из моды не вышла, — сказала Зоя почти угрожающе. — Это второй язык античности. Нет, не убирай свою руку. Мне нравится ее ощущать. Когда-то ты не был таким трусливым.

— Я вовсе не боюсь тебя, Зоя.

— Тогда припомни, как говорил мне, что имя мое означает жизнь.

Сизову стало не по себе. Досадуя на свою опаску, он сухо ответил:

— Да. В переводе. По-нашему Зоя — это жизнь. Но я давно ничего не помню.

— Ты хочешь обидеть меня, Сизов? — Сопрано первой любви посуровело.

— Я не хочу тебя обидеть. Я просто давно уехал с Итаки и подзабыл, как тут разговаривают.

Она усмехнулась и сказала:

— Теперь ты хочешь обидеть Итаку. Этого тоже не стоит делать. Лишь на Итаке могла я выжить, когда ты предпочел Поликсену.