Ромен Гари - Пляска Чингиз-Хаима

— Хаим, мы не имеем права отказываться от братства! Когда его предлагают, падают со слезами на глазах на колени!

— Да нельзя, нельзя поддаваться на эту их дерьмовую уловку! — кричал я. — Это отвратительно! Это грязь, это кровь, это сплошные трупы! Вас же надуют!

— Бери, скотина! Братство не обсуждают! На него соглашаются не глядя! Бери, говорят!

Особенно разошелся козел. Я защищался, вертелся волчком, спрятав руки за спиной, и пинал его ногами.

— Бери, пока дают, и скажи спасибо! Да бери же!

— Не выйдет! — орал я. — Я не поеду ни во Вьетнам, ни в Китай, ни в Алжир! Вам не удастся мне его всучить!

— Да бери, чтоб тебя! In the baba!

— Не-е-ет! Это их братство гроша ломаного не стоит!

— Ну и что, зато его даром дают!

— Как это даром? Коллективная ответственность, это для вас даром? Я поддаюсь на эту их уловку, и в ту же минуту руки у меня по локоть в крови.

— Да нет же, ты просто не понимаешь, что такое братство, у тебя нет к нему привычки. Если оно у тебя внутри, так это даже очень здорово. Ты со всеми заодно и ничего не чувствуешь.

Я никак не мог взять в толк, почему им так загорелось стать равноправными, с чего это такая спешка оказаться в одном ряду с немцами? Я попытался призвать на помощь лапсердак моего незабвенного наставника рабби Цура из Белостока, никогда еще мне так не был нужен его совет. Не знаю, может, мне и почудилось, но я вдруг почувствовал, что в этот час опасности он здесь, рядом со мной, и мне вспомнилось, что он мне сказал однажды, когда я прочитал в газете, как белые в штате Миссисипи линчевали чернокожего. «Мошеле, — объяснил он мне, — негры очень гордые. Только вот кожа у них черная, и сразу видно, что они не такие, отличные. Само собой, другие, твердо знающие, что относятся к тем, которые все равны, чувствуют себя от этого уязвленными, испытывают унижение и завидуют, потому время от времени они убивают какого-нибудь негра, чтобы заставить остальных капитулировать и согласиться на братство, короче, принудить их согласиться стать полноправными людьми. Есть белые, которые при одной мысли об отличности негров начинают беситься от зависти: им просто невыносимо сознавать, что кому-то повезло увильнуть от равноправия. Но все уладится. Очень скоро негры капитулируют: они подвергаются такой пропаганде, что начинают утрачивать надежду и уже чувствуют себя равноправными; ждать недолго, вскорости они сами начнут кричать об этом на каждом углу, так что последнее слово останется за расистами».

Я пытался все это объяснить им, толкнул, можно сказать, целую речь, да где там: им просто не терпится быть заодно, такое, мол, не упускают, жуть какая! И мне пришла в голову страшная мысль: а может, вскоре и евреев-то не останется? Притом я вдруг вспомнил, что Израиль заключил культурное соглашение с Германией, и тут мне уж стало совсем худо, тьфу, тьфу, тьфу. Да, я вляпался в такую порнографию, в такую похабель, что в сравнении с ней Джоконда со своей улыбкой просто мадонна. Гляжу, а меня окружают нацисты в форме, с развернутыми знаменами, а во главе их Шатц в эсэсовском мундире, и мне на миг даже полегчало, появилась надежда, что, может, они пришли защитить меня, помочь мне спасти честь и достоинство, что, может, они сейчас откроют огонь и пристрелят меня. Как бы не так. Они вытягиваются по стойке «смирно», вскидывают руки, приветствуя меня, и все разом скандируют такую жуть, что мне показалось, будто вся земля покрылась гусиной кожей, как если бы и впрямь только что наконец-то было сотворено человечество:

— Евреи-с-нами! Евреи-с-нами!

— Н-е-е-е! — верещу я. — На помощь! Спасите!

— Sieg Heil! Евреи-с-нами! Евреи-с-нами!

— Ни за что! Гитлер! Где Гитлер! Я требую Гитлера! Он не допустит! Гитлер, на помощь! Лучше сдохнуть!

— Евреям-слава! Евреям-слава!

Шатц, вскинув руку, с братством на устах парадным шагом направляется ко мне:

— Хаим! Все мы братья! Я рву на себе волосы.

— Арахмонес! Сжальтесь! Не хочу! Все что угодно, только не это!

— Все мы братья!

— Гвалт! Прекратите ваши жестокости! Он раскрывает мне объятья:

— Хаим, мы предлагаем вам братство! Вам это ничего не будет стоить, платят ведь всегда другие. Вы сделаете хорошее дельце!

— Такого дельца, как это, я не пожелал бы…

У меня даже не было сил закончить. Братство уже прет со всех сторон, предлагает себя, тут уже вся их История, Сталин вешается мне на шею, взасос целует в губы, я придумываю рабство, крестоносцы подвигаются, чтобы освободить мне место, Симон де Монфор самолично демонстрирует мне, как надо брать младенца еретика за ножки, чтобы размозжить его голову о стены Тулузы, я гильотинирую Людовика XVI, становлюсь среди гор трупов маршалом Французской империи…