Ромен Гари - Пляска Чингиз-Хаима

Он уходит, и мне становится немножко грустно. Чистый, честный Иоганн. К тому же совершенно нетронутый. Попадет он, как муха в паутину. Потому что она ищет прежде всего чистоту, простоту, душевную нетронутость, веру. Именно тут она может принести настоящее несчастье.

— У него из-за нее комплекс появился, — замечает комиссар.

А я беру газету и устраиваюсь в уголке. Не желаю больше думать о ней. Я это прошел. Теперь черед других. И первое, что я вижу, огромными буквами: «ВЕРХОВНАЯ ВЛАСТЬ ДОВЕРЕНА ВИЦЕ-ПРЕЗИДЕНТУ ХЭМФРИ…», «НАПРАВЛЕНЫ НОВЫЕ ПОДКРЕПЛЕНИЯ, СНАБЖЕННЫЕ НОВЕЙШИМ ОРУЖИЕМ…», «НАЖМЕТ ЛИ ПРЕЗИДЕНТ ДЖОНСОН НА КРАСНУЮ КНОПКУ?». Хи-хи-хи! И у американцев там тоже ничего не получится, это я вам говорю.

Они уже час как дискутируют. Вечная история: споры, уговоры, уговоры, споры. Избранные натуры с огромным трудом воспринимают очевидное. Известное дело, очевидности недостает изысканности. Барон даже нашел весьма убедительный аргумент:

— Позвольте, комиссар. Будем рассуждать логически. Если Лили… принимала у себя, в парке замка, зачем ей было, по-вашему, ни с того ни с сего устремляться за его пределы?

— Жажда завоеваний.

— У Лили? Да она мечтала только о мире.

— О, это самая кровожадная мечта, уж вы-то должны были бы знать. А теперь в свой черед попрошу вас ответить на мой вопрос. Как так произошло, что, окруженный со всех сторон трупами — они валяются по всему парку, если верить вашему садовнику, — вы ничего не замечали?

— Комиссар, так низко я не устремляю взоры. Мои глаза были обращены только на Лили. Ее красота затмевает все. Я видел только ее. Да, поверьте, ее красота ослепляет. Я любил ее, почитал. Не обращал внимания на мелочи. Я питал к ней бесконечное, безоговорочное доверие.

— Но в любом случае вы, должно быть, замечали, что что-то с ней не в порядке? Что есть в ней… какие-то темные закоулки?

— Я попросил бы вас!

— Темные и отвратительные закоулки, где происходят странные вещи?

— Господин комиссар, существуют закоулки, в которые джентльмен никогда не заглядывает.

— Итак, вы закрывали глаза.

— Я любил ее. И никогда не позволял себе смотреть на нее критическим, скептическим, циническим, подозрительным взглядом.

— Всюду трупы, а вы ничего не видели.

— От нас это скрывали. Нас держали в полнейшем неведении. Да, мы слышали, что имели место определенные нарушения, но подробностей мы не знали. И потом, я до сих пор еще не уверен. Во всем этом слишком много пропаганды.

— Но ведь все это у вас под носом, в вашем парке! И показания садовника Иоганна невозможно опровергнуть. Не могли же вы прогуливаться по лужайкам, предаваться при лунном свете мечтаниям и ни разу не споткнуться о труп!

— Мой друг вам уже сказал, — вступил в дискуссию граф, — что он никогда не занимался политикой. И если вы спотыкаетесь о труп, то прекрасно понимаете: тут происходит нечто такое, во что не следует вмешиваться.

— Я считал, что все эти слухи о трупах распространяются коммунистами, — пробормотал барон.

— Вы же ступали по ним!

— Никогда! Я слишком хорошо воспитан и был крайне внимателен.

— Значит, вы все-таки видели их.

— Ну как вы не понимаете? Меня гнусно обманули, загипнотизировали, злоупотребили моим доверием, моим патриотизмом, моей любовью!

Звонит телефон. Комиссар снимает трубку:

— Хорошо, записываю. Вид у него был радостный?… А что я должен делать, по-вашему?… Сообщите семье.

Бросив трубку, комиссар вновь берет ручку:

— С сегодняшнего дня это величайшее преступление против человечества!

Барон сражен. Его личико, старческое и одновременно кукольное, выражает безграничное смятение.

— Женщина чистая и прозрачная, как стекло! — стенает он.

— Да что вы можете знать, — бурчит Шатц.

— Как-никак я ее муж…

— Разумеется, оттого вы и смотрели на это только под одним углом.

— Хи-хи-хи!

— Какое хамство!

— Это не смех, — объясняет комиссар. — Я откашлялся.

Усы графа уныло повисли.

— Мой дорогой, мой несчастный друг, — промолвил он, — временами у меня ощущение, что так называемая современная мерзкая и тенденциозная литература завладела нами и старается все очернить, меж тем как существует столько прекрасных вещей, которые можно созерцать и описывать…

— Ах, куда ушел век Просвещения? Руссо! Вольтер! Дидро! Да, конечно, временами их перо бывало чересчур фривольным, но им хотя бы был присущ стиль! Они так восхитительно говорили об этом!