Владислав Акимов - Одна лошадиная сила

Я решил идти за Урал в одиночку, без спутника. Такое решение было принято мной вопреки непременному таежному правилу: в одиночку по тайге не ходят. Поэтому оно и было встречено в отряде с недоумением и даже протестом. Но я все же решил поступить по-своему.

Ранним утром приторочил к Колькиному седлу переметные сумы, уложил в них продовольствие и отправился в путь.

Рисунок Николая Мооса

Ясный сентябрьский денек подарил нам с Колькой немало радостных впечатлений. Сентябрь был чист и прозрачен. Далекие склоны гор, пестро расцвеченные красками осени, рисовались необыкновенно ясно и отчетливо. На фоне лоснящихся под солнечными лучами зеленых кедровников празднично светились охваченные огнем кружевные рябинки и заплаты бронзово-желтых осинников.

Там, где были часты встречи с дичью, я шел пешком. Колька, уже освоивший приемы моей охоты, вел себя в ней как прямой соучастник. Когда перед ним шумно взлетали рябчики и рассаживались по соседним деревьям, Колька мгновенно останавливался и, как ни в чем не бывало, принимался щипать траву. На мои выстрелы он не обращал никакого внимания, пека я приторачивал к переметной суме добытую птицу, продолжал похватывать лакомую травку.

На прииске Серебровском мы задержались недолго: торопила нас с Колькой обратная дорога. Думал я о ней не без волнения, потому что идти решил не старой тропой, а, по совету остяка Бахтиярова, более короткой, северной, что спускалась на восток по левому берегу Ивделя. Ко всему этому случилось так, что, попав в компанию лошадей Велсовского отряда, Колька, вопреки всем правилам лошадиного тона, сразу повел себя чрезвычайно невыдержанно, можно даже сказать, непристойно. Оказав чрезмерное внимание приглянувшейся ему бусой кобылице, он сразу оказался в конфликте с ее приятелем,^ гнедым жеребчиком. В короткой, немедленно возникшей драке с гнедым Колька ухитрился вырвать зубами с его плеча изрядный лоскут шкуры, за что и был немедленно выдворен из загона. Таким образом, рассчитывать на дальнейшее гостеприимство Кольке уже не приходилось, и мы засобирались в дорогу. На четвертом часу пути чаща темного леса неожиданно расступилась, и перед нами открылось широкое, чистое от крупного леса пространство. По большому кочкастому, покрытому буйными травами болоту повсюду торчали сиротливые, низкорослые сосенки — «карандашник». Тоскливая и мрачная картина.

Колька остановился перед болотом у большой толстой сосны. От нее, отмеченные затесками на деревьях, уходили две тропы. Одна направлялась через болото к черневшему лесом противоположному берегу. Другая, круто свернув в сторону, шла в обход болота. На стволе сосны хорошо просматривались старые остяцкие затески. Крестики, уголки, палочки. О чем они? Были бы мы с Колькой пограмотней — узнали бы, что болотная тропа называется «зимником».

Сначала показалось, что болото встретило нас дружелюбно. Насытившаяся дождем почва хоть и хлюпала под ногами, но не проваливалась. Мимо нас быстро проплывали омытые дождем сосенки, пиканы и склонившиеся дугой, напоенные влагой метелки травы. Противоположный берег болота, обозначенный высоким кедровым лесом, быстро приближался.

Между тем, мне показалось, что тропа стала не такой надежной, как в начале. Почва под ногами по-прежнему была прочной, не проваливалась, но как-то странно пружинила и покачивалась. Тут я вспомнил о карте. Припомнилось на ней маленькое белое пятнышко, что приютилось между гор, и около него короткая надпись: «О. Тур».

Озеро. И «тур» по-остяцки, кажется, тоже — озеро. Немало их на Урале, когда-то бывших озер, превратилось в проходимые и непроходимые болота. А каким же стало наше? С берегов оно успело покрыться прочной торфяной кровлей У середины же кровля, видимо, оторвавшись ото дна, все больше и больше пружинила и качалась. Качалась теперь уже вместе с кочками и сосенками.

Тревожное предчувствие овладело мной. Я уже было бросился к Кольке, чтобы повернуть его обратно, но остановился: было поздно. Раскачиваясь, рывками выдергивая ноги из оседавшего под ним зыбкого грунта, Колька отчаянно рвался вперед. Опередить и остановить его было невозможно. Да этого, пожалуй, теперь и нельзя было делать. Любое промедление, остановка или топтание на месте могли кончиться плохо. Это понимал и сам Колька: ведомый могучим инстинктом самосохранения, он отчаянно боролся за каждый бросок, каждый шаг продвижения. Под его тяжестью шаткая торфяная кровля качалась и вздрагивала, словно живая. На ее предательски красивое зеленое покрывало из-под конских копыт летели тяжелые ошметки грязи.