Юрий Дружков - Кто по тебе плачет

— Прости, я тебя огорчил? — виновато спросил я.

— Что ты, — смутилась она. — Ты перенес меня туда, — кивнула в сторону окна, где, наверное, виделись ей желанные дали. — Мне бы те огорчения…

Провела пальцем по закрытым глазам. Кассета кончилась. Я встал, чтобы найти какое-нибудь кино и выключить на время экран.

Выключил телевизор… Просто и легко. Это раньше было так легко…

Мне трудно гасить, выключать, останавливать виденья в глубине, плывущей в самую дальнюю даль…

Моя горожанка мама удивляла меня когда-то своим отношением к погоде…

Льет проливной многодневный дождь. Всё кругом полировано водой. Крыши, стены, асфальт. Она говорит:

— Смотри, как дерево сохнет от воды. Листья опали, голое стоит, а осень еще далеко… Захлебнулось водой, нечем ему дышать.

— Ну и что? — равнодушен я. — Свежести много. Ведь не погибло.

— Как знать, — непонятно для меня сокрушается мама. — В деревне падает, гибнет всё. Поле чавкает хлебом. И сена тоже не будет…

Но вот окунается город в невыносимое пекло. Дворники поливают улицы утром и вечером. Губы холодит мороженое… До сих пор чувствую, как наша улица пахнет мороженым в тележках и солнцем в политой зелени.

Мама снова будто жалуется:

— Погодка не ко времени. Ей бы с месяц подождать. Все горит. А на жатву польет…

А в городе не горит. Горит, затаенная где-то неведомая земля, горит в мамином сердце невидимая никому деревня.

— Ты лепешек из лебеды не ел, — оправдывалась мама, робко защищаясь от моих иронических улыбок, — не дергал после голодухи самую первую молодую картошку. Не ел ее с одним тоненьким свежим укропом.

— Но это же невкусно!

— Что ты, родной мой. Такое блаженство. Тает в душе, как бальзам. Слаще тех ананасов и мороженого…

Снег, который долго не желал укрывать землю, мороз, дробивший кору на деревьях — все ранило и саднило живое что-то в моей горожанке.

Природа не хотела быть автоматом, звала к себе, — ждала участия, людской заботы.

Помню еще, как мама спасала пчелу, залетевшую в комнату через форточку. Я лупил тех пчел газетами. Но если дома в эту минуту была мама, она пресекала разбой. Брала стакан и лист бумаги, накрывала стаканом пчелу, которая тыкалась, как слепая в прозрачную твердь окна, осторожно протягивала бумажный листок между стеклом и стаканом и выдворяла пленницу через форточку на волю.

— Пчела к меду, мед к сенокосу, к травам, трава к урожаю, — сказала мне однажды мама.

Только теперь я понимаю, почему, когда обычно такая неряшливая, такая взбалмошная природа весь год однажды укрощала свои причуды, отмеряла хлебам и яблоням солнце и воду, как автоматы у нас в оранжерее, когда все говорили вокруг о великом урожае, мама в тот год сказала своей подружке:

— Так всё ладится, так всё ладится… Не к войне ли, Марфуша?…

Разве мог я тогда подумать, что все это всплывет в моей памяти лишь только здесь, в нашем одиночестве, и ляжет на бумагу запоздалым укором.

Но почему все-таки укором?… Жаль мне тех вымокших полей?… Не знаю. Раньше не думал о них. Тогда чего тебе жаль?…

Я смотрю на экран, у которого садились каждый вечер сто, наверное, миллионов людей. Он звал их на общий неравнодушный совет, на участие, на отклик, на боль. В огромное, не заменимое ничем, единение… Смотрю, и невыразимо хочу себя убедить, что я не один. Что есть еще единство мое со всеми. Что никогда не вернется ко мне равнодушие. Что поля и луга, плывущие тут на экране — это не мертвая копия прошлых забот, прошлого людского единения…

Хочу вырваться из глухоты. К ним, ко всем. Быть с ними… Так не хватает всего. Мне так нужны все, мне так необходимо всё. Я больше не мог бы стать прежним…

Раскидал снег у скамейки, врытой в землю около нашего летнего кафе. Там поставлены грубые дощатые столы почти на краю леса. На столах невиданные шапки снега, удивительные тем, что, появились, минуя осень, которую мы не заметили. Синицы, ошарашенные снегопадом или тем, что закрылась их летняя столовая, разметали по этим шапкам узоры следов.

Я принес кормушку, сделанную из коробки. Она принесла коржики. Мы сидим на первой скамейке, ближе к деревьям, уходить не хочется, так завораживает белое мягкое забвенье всюду и на всем. Птахи не понимают нас, и кидаться на угощенье совсем не спешат. Она стала разбрасывать крошки по снегу. В дереве над нами поднялся переполох, а потом синицы осмелели окончательно. Их было так много, что от резкого движения руки они взмывали разбойной тучкой на дерево, слетали снова, яркие в снежной пыли, в искрах снега.