Жан д’Ормессон - Услады Божьей ради

— Но, Ален, — бормотал я, — вас возненавидят, сметут…

— Что ты! — отвечал Ален. — Вот увидишь, сами жертвы и их родственники и друзья, в конце концов, поймут нас и, может быть, начнут даже нам помогать. Понятно, что и с нашей стороны будут жертвы. Это неизбежно. Ну и что? Мы готовы к этому. И все же… Когда арестуют кого-нибудь из наших, мы захватим в заложники десяток школьников в богатых кварталах. Я прямо вижу крупные заголовки в «Фигаро», в «Монд», во «Франс-Суар», вижу их передовицы, взвешенные, вылизанные, трусоватые в своих либеральных возмущениях и гуманном бессилии. Призыв к оружию, может быть, ко всенародному сопротивлению?.. Двенадцать школьниц за три «Божьи услады»! Слабо?

В нашем семействе уже бывали случаи сумасшествия. Одна из сестер дедушки умерла в специализированном доме отдыха в пригороде Парижа. Ей являлись видения и послания от Богоматери г-ну Фальеру и г-ну Лубе. И вообще, все мы в большей или меньшей степени были лунатиками или оригиналами, «еще теми пострельцами», как любил говорить дедушка. И вот последний из носящих нашу фамилию оказался именно еще тем пострельцом. Я не отступал:

— И для чего все это? Зачем столько крови, страданий, столько боли, причиненной невинным людям?..

Он посмотрел на меня взглядом, полным снисходительной жалости.

Да разве же еще существовало различие между виновными и невиновными? Все были виновны и все неповинны. Виноватые не были виновны, и невиновные были виноваты. Разве мы, жившие в Плесси-ле-Водрёе, не были ни в чем виноваты? А капитан Дрейфус и дети, работавшие в шахтах, и тысячи жизней, загубленных на протяжении многовековой истории ради процветания нашего семейства, ради процветания семьи Реми-Мишо? Понадобилось положить один на другой все труды Ницше, Маркса и Фрейда, потребовалось, после Гитлера и Сталина, объявить насилие вне закона, чтобы в конце концов победили в обличии насилия истина и справедливость.

— А что думают обо всем этом твои друзья? — спросил я.

— Какие друзья? — спросил он.

— Не знаю… Ну Жесмар… Кон-Бендит…

— Фф!.. — отвечал он. — Мещане и реакционеры…

В течение более полувека слышал я вокруг себя разговоры о конце цивилизации и о том, что нет больше счастья в жизни. А до этого, на протяжении века или полутора веков, такой же крик стоял, когда людей лишали привилегий и когда рушились традиции. Мы слышали эти крики, потому что сами же и кричали. Но на протяжении многих веков другие тоже стонали на развалинах своих домов и храмов, также сокрушались об упадке нравственности и о том, что наступил конец света. В Вавилоне, в Иерусалиме, в Риме с приходом в начале V века варваров, в Самарканде, в Константинополе в 1453 году, у ацтеков и инков, в Санкт-Петербурге и в Вене — всегда и повсюду что-то разрушалось. В разглагольствованиях Алена я не улавливал признаков конца света. В анналах истории можно найти периоды и похуже: эпидемии безумия или коллективных самоубийств, истребление целых народов, установление наводящих ужас религий, приход к власти кровожадных убийц. Но Ален, с ужасающей для меня очевидностью, являл собой конец того, что было мне очень дорого, несмотря на все наши ошибки и смешные стороны, конец нашей семьи. Все свое время мы, члены семьи, потратили на то, что исправляли друг друга, и чувство семьи, возможно, как раз и состояло в этих оглядках назад и отречениях от собственных взглядов. Среди нас были и католики и протестанты, генералы Наполеона и эмигранты, и даже друзья Лафайета, было много противников Дрейфуса и несколько его сторонников — главным образом, после окончания скандала, — были сторонники генерала Франко и сторонники испанских республиканцев, были приверженцы маршала Петена и участники Сопротивления, были пуритане и прожигатели жизни, были люди верующие и убежденные скептики. Но мы сплачивали ряды после очередных залпов, помогали друг другу, даже если были противниками, уважали друг друга, несмотря на стычки, перед смертью меняли веру, и семья всегда оставалась единой. Я не представлял себе, как Ален сможет в один прекрасный день занять свое место в лоне святого семейства.

Были несчастья похуже, чем этот конец эпохи. Были катастрофы. Была бомба. Я не мог поверить, что эта смесь из Равашоля, Ленина, Жарри и дядюшки Донасьена, помутившая рассудок Алена, когда-нибудь превратится в реальный факт. К ужасному примешивалось нечто комичное. Но ужасное или комичное — пережить это нашей семье было уже явно не под силу. Прошлое, длившееся так долго, прерывалось. Будущее начиналось с нуля. Не исключено, что будущее должно начинаться с изменений. Парадокс, возможно, следовало искать скорее в нашем семействе, все усилия которого были направлены на то, чтобы подчинить будущее прошлому и сделать их неотличимыми друг от друга, превратить их в близнецов путем исключения фактора времени. Во всяком случае, безрассудство одного из членов семьи означало конец этого парадокса. Но было ли это настоящим прогрессом? Мир людей брал верх над кланом. А течение времени, его соблазны и грезы, его безграничные богатства, но также и его ужасы брали верх над застывшим величием неподвижности.