Жан д’Ормессон - Услады Божьей ради

Один за другим приходили местные жители, наносили прощальные визиты, заканчивавшиеся слезами. Даже наиболее враждебно к нам относившиеся учитель, хозяин кафе, почтовая служащая и пенсионер-железнодорожник, возглавлявший ячейку коммунистов и являвшийся одновременно одним из друзей Клода, с которым он вместе сражался в партизанах в героические времени, признавались, что им будет нас не хватать. Мы выпивали с ними в полупустой кухне или в разоренной гостиной по стаканчику портвейна или анисовой настойки. Клод пожимал им руку, а дедушка обнимал.

Однажды воскресным утром, когда погода была еще хорошая, мы поприсутствовали на нашей последней обедне в деревенской церкви. Мы по-прежнему сидели в первом ряду, на креслах, обтянутых красной материей, с выгравированными наверху именами, которые младшим из нас уже ничего не говорили, именами прадедов и прабабок, именами двоюродных прадедов и прабабок. Остальные же стулья, столь дорогие сердцу Пеги, были соломенными. Кстати, на каждом из них имелась дощечка с именем человека, которому стул принадлежал. Так, даже в церкви торжествовало право собственности над евангельским призывом к бедности, к отказу от мирских богатств. И наши ярко-красные, немного рваные кресла еще больше подчеркивали эту метафизическую и религиозную иерархию, которую мы всегда так отстаивали: ведь они придавали горделивую ноту этому залу, полному деревянных стульев с плетеными сиденьями и спинками, отполированными руками прихожан. Когда священник поднимался на красивую кафедру XVIII века, расположенную на правой стороне нефа, в его средней части, мы разворачивали, согласно традиции, наши красные кресла, чтобы лучше видеть настоятеля. Алтарь находился далеко от молящихся, в глубине обширного хора, и был окружен деревянными скамьями, украшенными почти знаменитыми скульптурами, и священник тогда стоял все еще спиной к молящимся. В церкви мало что изменилось со времен детства нашего деда. Лишь после нашего отъезда произошли решающие перемены: возник переносный алтарь в ближней части хора, священник повернулся лицом к пастве, все молитвы стали читаться на французском языке, а не по-латыни, облатку стали выдавать в руку причащающемуся, и появилась мода на братский поцелуй между соседями при беспорядочной рассадке молящихся. Тогда как в последние лет двадцать нашего пребывания в Плесси-ле-Водрёе церковь наряду с замком все еще оставалась, несмотря на развитие науки и техники, несмотря на прогресс и революции, своего рода оплотом царства Спящей царевны в заповедном лесу и тоже сливалась для нас с историей.

Недавно я побывал в Плесси-ле-Водрёе на воскресном богослужении. И увидел следы изменений, как на лице друга, с которым не виделся тридцать лет. Не было уже красных кресел, молодой священник не поднимался на кафедру, а говорил, небрежно опершись на невзрачный алтарный столик, синкопированная музыка сменила григорианское пение, и французский национализм одержал победу над латинской таинственностью. Но должен признать, что ребятишки больше не играли в шары на ступенях амвона и вместо трех старушек, причащавшихся в наше время, к причастию вытянулись две довольно длинные очереди, где молодежь и дети составляли большинство. «Да, сударь, — сказал мне молодой, незнакомый настоятель, к которому девушки обращались на „ты“, — они причащаются. Но уже не исповедуются». Эта фраза заставила вспомнить наше прошлое и меня самого. Как же плохо я поведал о невозвратном прошедшем времени, поскольку почти ничего не сказал о том огромном месте, какое занимали в нашей жизни, а тем более в жизни бабушек и прабабушек переживания, связанные с исповедями, епитимьёй, покаянием, воздержанием от приема пищи перед причастием, когда грехом считалась малейшая капля дождя или воды, случайно попавшая в рот при чистке зубов после полуночи.

В тот день мы сидели в наших исторических креслах. Все в церкви смотрели на нас. Все уже знали, что мы скоро уедем, и многие пришли, чтобы увидеть нас в последний раз: вместо двадцати — тридцати молящихся обычно по воскресеньям на этот раз присутствовало человек пятьдесят — шестьдесят. До славы и популярности Анны-Марии нам, естественно, было далеко. По первым же словам мессы, говорящим, по иронии случая, о юности и радости — «Intriibo ad altare Dei. Ad Deum qui laetificat juventutem meam. (Войду в алтарь Господа. К Богу, который радует мою молодость)», — мы поняли, что мессу служат для нас. Это была погребальная месса, а мы были покойниками. В головах пустота, взгляд напряжен, челюсти сжаты, к глазам подступали слезы. Никогда мы столько не плакали. Стоило встретить старика-фермера или сторожа, увидеть пожелтевшее письмо, отправленное двоюродной тетушкой по случаю рождения Клода или смерти Юбера, увидеть крышу замка с поворота дороги, обнесенной забором, как слезы тут же орошали лицо дедушки. Он встал на колени на скамеечку из черного дерева для молитвы и закрыл лицо руками. Мы окружали его, подобно почетному траурному эскорту или санитарам, готовым кинуться на помощь в случае потери сил или приступа болезни. Он не шевелился. Мне подумалось, что для девяностодвухлетнего или девяностотрехлетнего старика это была бы прекрасная смерть — тихая смерть в своей церкви. Но он не умирал. Он просто уносился далеко в своих мыслях, наверное, смутных и мрачных. Я спрашивал себя, о чем же он мог размышлять. Скорее всего, он вспоминал все горькое и все счастливое, что прошло в этой церкви. Отпевания и надежды, семейные тайны, неудовлетворенные страсти, победы и поражения вплоть до этой вот конечной катастрофы, у которой не могло быть продолжения. Среди ладана и воспоминаний все приобретало некий нежный оттенок: беды и даже кончины по прошествии веков в конце концов теряли свою остроту и сливались в памяти со священным прахом прошлого и традициями. И было только одно горе, только один непростительный грех: переживаемая нами в тот момент мука отъезда и расставания. Мы обрывали нить, подводили итог прошлому, мы предавались непростительному и тайному действу, выворачивая наизнанку, словно в насмешку, все, что было святого в божественном решении сохранять и спасать, мы решились на разрыв и забвение.