Дан Цалка - На пути в Халеб

Дверь открылась под заливистый звон колокольчика. Я ждал у стойки, за которой никого не было. Двое мужчин играли в карты. Еще один, в старом плаще, поил черного говорящего скворца, и от их стола доносилось посвистывание — не то человека, не то птицы.

— Добрый вечер, дамы и господа, — сказал я.

Картежники приподняли головы, и один из них позвал неуверенно:

— Эй, тут пришел кто-то.

Из низенькой дверцы показался толстый человечек в видавшем виды кожаном фартуке.

— Что угодно, молодой человек? — сказал он.

— Кальвадос.

Кельнер прошел в угол, где сидели игравшие в карты мужчины, и между ними немедленно загорелся спор. Минуту спустя он вернулся и поставил передо мной бутылку и стакан.

— Я сяду за столик, — сказал я.

Кельнер надул щеки и широко-широко раскрыл глаза.

Я захватил бутылку и стакан и уселся за стол между картежниками и человеком с говорящим скворцом.

— Отличный кальвадос, — заметил я.

Играющие в карты равнодушно глянули на меня. Только человек со скворцом несколько раз кивнул, но я не понял, согласен он или нет. Лицо его было серьезно — красивое и милое лицо, какое бывает у безнадежно, неизлечимо безумных людей. Его брови походили на пучки растрепавшейся на ветру травы. Бывало, я находил успокоение в обществе крестьян, но теперь ритм моей жизни изменился. Я не мог вступить в беседу с играющими в карты, но мог попытаться завязать разговор с сумасшедшим или посвистеть птахе. Я посмотрел на белые пятна на его лице, которые казались следами высохшей соли. Он просунул палец в клетку и побарабанил им по породистому клюву скворца, потом улыбнулся мне.

— Не выпьете ли со мной стаканчик? — предложил я.

Он оглянулся по сторонам и пошел за стаканом.

Я разлил кальвадос.

— За ваше здоровье! — сказал он.

— За вас! — отозвался я.

Он опорожнил стакан одним глотком, поблагодарил: «Спасибо… спасибо», — и встал.

Я обернулся, чтобы посмотреть, не зовет ли его кто-нибудь. Он исчез в проеме низенькой дверцы. Я выпил еще. Кальвадос полыхал во мне.

В тот момент я понял, что совершил ошибку. Человек, с которым я пил, может, и был сумасшедшим, но не тем жалким деревенским дурачком, за которого я его принял. Теперь он шел ко мне не один, а вместе с хозяином заведения, и тот нес еще бутылку кальвадоса, большую и сверкающую.

— Теперь я угощаю, — обратился он к хозяину, — и вы тоже садитесь с нами.

Тот попытался было улизнуть, но мой сумасшедший потянул его за край кожаного фартука, и было в его хватке что-то зловещее, сила и властность, когда он сказал:

— Садитесь, садитесь. Делайте, что вам говорят.

Он ткнул пальцем в медную бляшку, висевшую на рубашке хозяина чуть выше фартука.

— Медальон, медальон! Ну-ка, скажите, кто святее всех святых в этом мире? Уж не этот ли толстый херувим, что вознесся на небо?

Хозяин заведения покраснел, побледнел и забормотал смущенно:

— Господин Бусан!

— Что за непонятный страх, дружище! Разве этот медальон не спасет нас? Эх, эх, мракобес-язычник! — выкрикнул безумец и снова ткнул своим длинным пальцем в медальон.

Я принялся напряженно всматриваться в медальон, стараясь разглядеть его в полумраке кафе.

— Уж не ваша ли женушка приколола вам и ленточку на грудь, словно орден? И повесила этот портрет на ленточке точь-в-точь над бутылками, стаканами и пыльными туристскими флажками?

— Верно, жена, — подтвердил хозяин, и я распознал фотографию папы Иоанна XXIII, умершего несколько дней назад.

— А нет ли в этом вопиющей несправедливости — в том, что всяк, сюда входящий, должен преклонить колена и хоть на миг восскорбеть, лишь бы ваша женушка осталась довольна?

— Но, господин Бусан… — пробормотал хозяин смущенно.

— Темное мужичье! Их ничто не исправит, остается только уничтожать, — заключил мой сумасшедший и завернулся в плащ.

Я расплатился и вышел. Пересек площадь и обнаружил, что иду по другой дороге. Я ступил на влажное, заросшее травой и кустарником поле и пошел вдоль череды тополей. Поднял руку — и темная крона послушно пригнулась ко мне. Пошарил в карманах в поисках сигарет, но пачки не было. Несмотря на темноту, направление было выбрано верно. Впереди виднелся Мануар, его квадратный двор. Поднимаясь по лестнице, я ощутил внезапный страх, жалость к себе и чувство утраты, а у дверей моей комнаты мне на щеки хлынули обильные слезы — я и не подозревал, что у меня есть столько слез. Когда я плакал в последний раз? Не помню.

Тут приоткрылась соседняя дверь.