Дан Цалка - На пути в Халеб

Временным директором зоосада был назначен Маген Дрори, прошедший стажировку в Амстердаме. Он отказался от идеи «специальных экспонатов» и с изумлением воспринял предложение Орена построить голубятню в скале. Орен попросил отдать ему латунную табличку, и Дрори удовлетворил его просьбу.

С приходом нового директора судьба зоосада переменилась. Животные успокоились, а вместе с ними успокоились и сотрудники. Однажды, придя к доктору Брукнеру, Орен застал у него отца Ясны. Доктор выглядел получше, он снова начал пить кофе, курить, постепенно к нему вернулся аппетит. Только голос его изменился еще больше. Теперь он разговаривал тихо и с заметной неуверенностью. К изумлению Орена, Брукнер выразил какое-то невнятное сожаление насчет своей деятельности. Отец Ясны, чем-то похожий на инквизитора, долго расспрашивал его, дабы удостовериться в искренности раскаяния. Он, всегда считавший «Видение пророка» духовным кичем, наконец был удовлетворен.

— Possessus a demonae libertus est, — сказал он, выходя из дома доктора Брукнера.

— Это по-латыни, верно? А что это значит? — спросил Орен.

— Одержимый бесом освобожден, — перевел для него отец Ясны, так и не привыкший за все эти долгие тридцать лет и три года к невежеству израильтян.

Март был холодным и дождливым, резкий и жестокий иерусалимский ветер врывался в каждую прореху в одежде, в каждую щель в стене, в каждый зазор между стеклами и оконными рамами. Отсутствие доктора Брукнера как-то сказалось на Орене. Он уже не мог перешучиваться с Барухом по поводу их деспотичного директора: «Владыка Багдада и Хорасана… богатырей великих укрощает и воителей устрашает… Гинд и Синд, Китай и Хаджаз, Йемен и Судан пред тобою преклонят колена!»

Возможно, холодные ветры остудили энтузиазм Калмана Орена. Большой масляный обогреватель Римоны теперь казался ему слабым источником тепла — было в нем что-то навязчивое, укоризненное, да и жар скудный, скупой. А возможно, что в решающие месяцы его объяснению не дал свершиться деспотизм доктора Брукнера… Ехиэль Бахор, официальный фотограф зоосада, автор цветных открыток и снимков торжественных церемоний, всегда оказывался в доме Римоны, когда туда приходил Калман Орен. Мальчик любил фотографа, складывавшего для него бумажных птиц и писавшего в тетрадке: «Йа умэю песать и четать, почиму фее гаварят мне, што йа ниумэю четать и песать?» И это вызывало у мальчишки громогласный счастливый смех. Нет, не для него, оплакивал свою судьбу Орен, не для него улыбка Римоны, ее губки, слегка раскрытые с оттенком вызова, ее чудесные зубки, подобные белоснежным жемчужным… льдинкам в свете полярного утра.

В апреле Калман Орен повесил латунную табличку в узком коридорчике своей квартиры, между вешалкой и снимком двух его сыновей в возрасте девяти и десяти лет, наряженных морячками. Она скромно и печально поблескивала в предзакатные часы.

Подобно многим, родился я в один прекрасный день весной 1936 года, в самом конце астрологического календаря — под знаком Рыб, не имея ни малейшего желания ввязываться в эту сомнительную авантюру. К моему большому огорчению, в тот день не произошло ничего особенного, ничего достойного появления героя в бесконечной цепи времен, — скажем, знамения из других миров, — а потому я расскажу о неприятном событии, случившемся в бане «Диана» в день моего рождения. Баня «Диана» на улице Хмельной — роскошное произведение искусства в турецком стиле — отказала в тот день своим посетителям в водных процедурах, поскольку банщики забастовали.

— Теперь ты и сам видишь: что-то в этой стране неладно, — заявил моему отцу мой дед (по материнской линии), владелец текстильной фабрики, когда они, разочарованные, стояли у запертых ворот. — Забастовка в бане! Да где это слыхано! Помилуй нас Господь!

— Труженики бань, — ответствовал ему отец, найдя синоним банщикам и заменив единственное число на множественное, как свойственно левым, — они такие же рабочие, как и другие.

— Ладно, не будем затевать бессмысленный спор, — произнес дед, проявив, как положено, мудрость, — особенно в день, когда у тебя родился сын.

— Не вижу никакой связи, — возразил отец, и тоже оказался прав, после чего мужчины направились к роддому внимать моим отчаянным воплям.

Только сейчас, когда мы уже приступили к нашей повести, я сообразил, что ничего не сообщил о своей генеалогии. Впрочем, моя ли это вина? Из-за того что каждое поколение постоянно сводилось на нет и начинало все с нуля, моя семья не предприняла ни малейшей попытки сохранить и запомнить свою историю. В то же время, например, в скудных хрониках моей семьи запечатлен некий добропорядочный буржуа, который по ночам тосковал всем сердцем по утраченным традициям, а днем скупал медальоны с изображениями чужих предков; сын же его уже занимался ткацким или сапожным ремеслом и жил в другом городе или в другой стране.