Улья Нова - У нас будет ребёнок! (сборник)

Потом мы вместе играли в мушкетеров – он Д’Артаньян, а я Атос, – шли в первый класс, сидели всегда за одной партой – я списывала у него алгебру, а он у меня русский, – и так далее, до десятого класса, когда этот дурак вдруг влюбился в белокурую Анюту из «б» класса. У Анюты была кофта с леопардовой мордой на груди и ноги, обтянутые блестящими лосинами. Она встряхивала волосами и смотрела томно. И мне хотелось стереть ее ластиком навсегда. Я злилась, прогуливала уроки, долго рассказывала маме, какие беды грозят Жене, если он свяжется с этой девчонкой, – ведь она ему всю жизнь испортит, модная, легкомысленная эгоистка. И когда мама спросила «Ты в Женьку, что ли, влюбилась?», я задохнулась от возмущения. До конца мая я ходила тихая, морщась от боли под ребрами, как будто меня долго били. Лето было долгое-долгое, мамин институт закрылся, и она целыми днями потерянно бродила по дому, пила из хрустальной рюмки валериановые капли и ужасалась меняющейся жизни за окном, а бабушка на стареньком «Зингере» до ночи шила на заказ складчатые юбки и широкоплечие пиджаки по немецким лекалам. А я сидела дома, боясь встретить Женю. Только в июле, когда он вместе с семейством отбыл в Анапу, я вышла на улицу – как после долгой болезни, пошатываясь и удивляясь запахам травы и одуванчиков.

В последний день августа я решительно постриглась в ближайшей парикмахерской и казалась себе новой, свободной и прекрасной. Первого сентября я хохотала на линейке с Серегой и улыбалась тихому Мишке. И выбирая между ними, приятно провела целый год. Серега пел под гитару песни Цоя и Шахрина, рассказывал про Верлена и целовал так, что потом на губах оставались крошечные синяки. Мишка приглашал меня в парк выгуливать его рыжеухого спаниеля, рассказывал о созвездиях и целовал, пробираясь языком в самые жаркие закоулки рта. А Женя? – мы сидели за одной партой. И на перемене расходились: он – гулять по школьным коридорам с Анютой, а я – слушать про то, что если есть в кармане пачка сигарет, значит, все не так уж плохо на сегодняшний день. И вдруг на выпускном, когда уже стало светать и всем хотелось только спать, он позвал меня танцевать. Сопел, спотыкался, наступал мне на ноги, молчал.

– Ты дурак, – сказала я, ощущая себя очень взрослой и мудрой женщиной.

И вот ты звонишь из своей Индии, где всегда лето, а я уже от холода не чувствую пальцы, и говоришь, что соскучился, что приедешь завтра. Что купил мне сережки вот такие – как будто я могу видеть, что ты там показываешь!

– Дурак!

Я чувствую, что ты глупо улыбаешься – мне. Нам. Просто ужасно глупо. Как будто не было того неуклюжего танца на выпускном под… Сюткина? Нет, еще попсовее и гнусавее – «я хочу целовать – и нужно тут взвизгнуть – песок, по которому ты ходииила», – мы все это ужасно презирали и так снисходительно выходили в центр актового зала, где уже топталось человек десять – попарно и в одиночку. И как будто не было медленного возвращения домой и сидения на подоконнике в подъезде – между моим двенадцатым и твоим седьмым этажами. И как будто не было всего того, что было дальше. А что было? Да ничего особенного. Ничего. Вступительные экзамены – ты в авиационный, я на истфак МГУ. Ты идешь со мной смотреть оценки за сочинение – по Пушкинской набережной вдоль Москвы-реки, от Парка культуры и до Воробьевых гор, и из золотисто-молочного марева вечернего неба проступает островерхий силуэт университета.

– Хочешь шоколадку?

Ты шуршишь оберткой, ломаешь плитку на мелкие кусочки.

– Пойдем завтра жениться?

Почему-то мы решили подождать. До осени, потом до весны. А летом я уже собиралась замуж за вечно хмурого Андрея, который был недоволен сразу всем, и мной особенно. У Женьки появлялись и исчезали Оксаны, Наташи, Марины и, наконец, появилась Вероничка. А теперь буду я. С нашей девчонкой, которая сидит во мне в позе Будды и глубокомысленно сосет палец. И я только тихо говорю:

– Женька, при-хо-ди!

– Сейчас!

Итак, свободна и счастлива – делаю, что хочу. А что я хочу? Уехать немедленно в маленький городок у моря, куда прилетают зимовать белые лебеди с оранжевыми клювами. Девчонка, мудрая, как сова, вздыхает и ворочается. Хорошо, не сейчас. Поедем весной, когда в степи расцветут маки. Я положу тебя в слинг, похожий на цыганский платок, возьму за руку Женьку, и мы отправимся в путь.

Я захожу в магазин тканей. Иногда я забегала сюда после работы, когда было совсем грустно. Трогала их разноцветие, представляла, что когда-нибудь у меня будет много времени, и я сошью себе платье, сарафан, юбку и еще одно платье. И маме. И Женьке. И моей девчонке-мартышке, выделывающей невероятные кульбиты внутри меня. И вот я иду по тканевому лабиринту и выбираю, выбираю, выбираю. Шелковистый сатин цвета берлинской лазури – предвечернее море у самого горизонта. Воздушный крепдешин – как облака рассветных сумерек. Легчайший шифон тона морской волны. Лазурный шершавый лен. Я принесу домой ворох материй, вытащу старую швейную машинку, бабушкин черный лаковый «Зингер» с золотым сфинксом на боку, и стану шить все это небесно-морское, сосредоточенно улыбаясь, как, наверное, моя прапрабабка вышивала красной ниткой узор-оберег на вороте дочкиной рубахи, пришивала накрепко счастье.