Николай Сухов - Казачка

— Поплачь, чадунюшка, поплачь, — советовала бабка, утираясь грязным передником, — оно полегче будет. А понапрасну не убивай себя, не изводи. Нешто можно?.. Так и захворать недолго. Уж ежели что — я погутарю с отцом, пускай он не неволит. Найдутся и другие женихи. Чего уж так спешить-то. Бог с ним, с его богатством. Года твои молодые, можно и обождать пока.

— Бабушка… баб… — давилась рыданиями Надя и прижимала к лицу бабкины руки, смывая с них слезами печную копоть, — ведь Федор… Федя, он жених мой… муж мой… муж… у меня ди… дите будет.

Бабка, словно бы от удара, отшатнулась к дверям, испуганно зашептала, озираясь по хате:

— Что ты, что ты, моя кормилица!.. В своем ли ты уме? Нешто можно так говорить! Господи Исусе, богородица троеручица. Опомнись! И за что такое наказание…

Надя судорожно стиснула зубы, с трудом поднялась и отошла к окну.

Все еще вздрагивая от душивших ее рыданий, поправляя смятое платье, она сквозь слезы смотрела в окно. По улице мимо красноталовой изгороди их палисадника шли четверо наряженных, как в праздник, людей. Впереди — маленькая, вертлявая, в рюмочку перетянутая женщина. Она не шла, а бежала какой-то танцующей иноходью, и длинные юбки ее разметали дорожку. За ней крупно и редко шагал старик Фирсов. Надя, приникнув к стеклу, увидела, как все они сошли с дорожки и повернули к их воротам. «Сваты, — догадалась она, — ведь Фирсов — крестный отец Трофима». Ничего не сказав бабке, она шмыгнула в чулан и закрылась в боковой комнатушке. С тоской и отчаянием услыхала, как отец, что-то делавший во дворе, всходя на крыльцо, заискивающе приглашал:

— Заходите, заходите, милушки, дорогие гостечки. Звиняйте в случае чего. Хоромины сами знаете… Не купецкие хоромины. А тут и не ждали, признаться.

— Мы енералы-то звестные, — откуда-то сверху грохотал Фирсов, — звестные, говорю. Без парада обойдемся.

В чулане проскрипели доски, прошуршали юбки, и в хате полились почти неразличимые через прикрытые двери разговоры.

Надя в немом оцепенении опустилась на мешок муки, подперла ладонью щеку и неподвижно уставилась в пыльное, во двор, окошко.

У груды хвороста во дворе резвились цыплята, выпущенные бабкой из хаты. Пестрыми шариками раскатывались они в разные стороны, сбирались клубком. Посреди них ревниво квохтала и воинственно распускала крылья наседка. Вдруг в кучу цыплят, не поделивших находку, с резким шумом упал бурый шевелящийся ком. Цыплята, жалобно пища, захлопали крылышками, закувыркались на месте. Курица отчаянно ринулась на выручку.

— Нечистый дух! — вырвалось у Нади, и, громыхнув дверями, она выскочила во двор.

Здоровый, матерый коршун взмахнул крыльями, могуче взмыл над сараями, и в его когтях трепыхнулось маленькое тельце. Изгибая голову и сверля взглядом, он боком проколесил над двором, поднял в курином жительстве панику и, сверкнув на солнце темно-бурым оперением, набрал высоту. На гумне, спустившись к канаве, подтянул к груди цыпленка и коротко долбанул его клювом.

Позади Нади залаял Трезор, и в ту же минуту кто-то мягко тронул ее за плечи. Она обернулась. Перед ней стоял Трофим. Лакированные сапоги на нем блестели, как зеркало; разутюженную рубашку, с цветочками на воротнике и манишке, опоясывал дорогой с серебряным набором ремень; из-под околышка фуражки, новой, еще не обношенной, лихо выглядывал расчесанный чуб.

Надя внезапно побледнела и, пристально взглянув Трофиму в лицо, сделала шаг назад.

— Ты… чего пришел? — наивно, почти не сознавая того, что говорит, спросила она и, суетливо шаря по кофточке, защелкнула кнопку.

Трофим растерянно улыбнулся, топорща верхнюю в мелком пушке губу:

— Как то есть чего? Моих стариков разве нет еще?

— А-а… — Надя будто очнулась. — Пришли… — И вслед за тем крикнула в негодовании: — Ты вот что, Трошка, вот что… я говорила тебе, говорила! Не пойду я за тебя и не пойду! Понял? И лучше не приставай.

Трофим комкал в руке конец пояса, и по его широкому, пахнувшему душистым мылом лицу расплывались лиловые пятна.

— Как же так? — глухо, в смущении заговорил он. — А чего же твой отец расписывал? Выходит, насмешка, что ли? Как же так?

Надя бурно и порывисто дышала.

— Так и знай, что я… что мне… нам дегтем ворота мазали. — Путаясь в словах, она хотела сказать о Федоре, но так и не сказала, не хватило сил. — Вот гляди, видишь! — С небывалой решимостью ухватила его за рукав и потащила к воротам.

— Дуракам закон не писан, — фальшиво протянул Трофим, глядя мимо ворот на ветхие, уже почерневшие наличники окон. Ему и в голову не приходило, что в Надином стремлении опозорить себя есть какой-то иной смысл, кроме желания оттолкнуть его. А это ее желание он не считал серьезным. Детские прихоти! Федор завлек ее, дуру, своими джигитовками. Думает, на этом жизнь держится. Через год-два войдет в разум, попривыкнет к нему, Трофиму, и все будет благополучно. Сама же потом посмеется над своей дурью.