Тонино Гуэрра: Параллельный человек

Но все равно искал брата, надеялся встретить случайно на улице. Всех прохожих итальянцев останавливал. Абруццийцев, сицилийцев, калабрийцев. Так и мы сейчас ищем ящики прямо на улице. Ждем, что они сами на нас набредут. Ведь перевозит же их кто-то с места на место. И впрямь, стоило подумать, что ящики найдутся сами собой, как вот они — тут как тут, лезут на глаза изо всех углов. Проносятся мимо на грузовиках, проплывают под самым носом на чьей-то спине. Нет, моих среди этих ящиков не было. Но как только я обратил на них внимание, мне стало казаться, что в Нью-Йорке все заняты главным образом перевозкой ящиков. Накрепко забитые ящики, что там внутри — неизвестно. Бывает, прячут в них трупы, вот и полицейские в штатском дежурят на перекрестках, проверяют, нет ли в ящике мертвеца. Каждый день в Нью-Йорке бесследно исчезает человек двести. Выйдет кто-нибудь на улицу выпить стакан горячего молока, и нет его потом ни в одном из американских городов, сколько ни ищи, ни в тюрьме, ни в больнице, ни под кроватью, ни в шкафу — одним словом, нигде нет. Пропорция вот какая: человек сто убиты, остальные сто — это те, кто решили порвать с прежней жизнью и поселились бог знает где, один, к примеру, взял и сделался мистером Потом вместо прежнего мистера Смита и т. д. По статистике, из этих ста обратно возвращаются человек тридцать, не более; вновь входят в свои семьи, и становится и без того безалаберная их жизнь совсем невыносимой. Из сотни убитых находят примерно пятнадцать трупов — на свалках, на дне реки, привязанными к остову машины, или в деревянных ящиках, которые перевозят с места на место, будто с товаром. Кто знает, не стоит ли за всей этой бойней какое-нибудь медицинское учреждение, нуждающееся в свежих трупах для изъятия сердца, печени, почек или глаз? А я все стою здесь, прислонясь к стене, все рассматриваю ящики. Не выходит у меня из головы отец. Пустой коробок из-под спичек, который я сжал в руке, напоминает о нем: в старости у него появилась привычка подбирать где попало спичечные коробки и запирать их в шкаф. Сколько одинакового в нашей с ним жизни — и не только Нью-Йорк. Мы оба были на фронте. Отец — в первую, я — во вторую мировую войну. И домой вернулись одинаково — и он, и я на грузовой машине. Шел я из плена, по дороге угнал грузовик, да так на нем с попутными шлюхами и такими, как я, бывшими пленными в кузове, две тысячи километров отмахал. Без передышки. В километре от нашего города остановился. Стало мне страшновато. Через эти места прошел фронт, думаю: может, из моих и в живых-то никого нет. А за такой правдой спешить не хотелось. Пошел пешком. Добрался до проселка. Пыльная дорога, деревья зимой свели под корень на дрова. Все глядел, не появится ли кто с другой стороны. Вдруг смотрю: кто-то на велосипеде едет. Жду. Да только страх оказался сильней, в кювет бросился. Притаился, не хочу, чтоб меня заметили, боюсь узнать, что там, у меня дома. Решил — пойду через поле, чтоб никого не встретить. День воскресный. Из сил выбился, залез в кусты. Городок отсюда хорошо видно. Крепостная стена башни. Кое-где в домах черные дыры, снарядами, значит, пробиты во время обстрела. Цел городок, тихо, спят еще. Я обвел взглядом густую поросль. Не тут ли прятался мой отец в семнадцатом году, прежде чем вернуться домой. Шел он с фронта, несколько лет не был на родине. Не успел сыграть свадьбу, как его взяли в солдаты. Это было в девятьсот пятнадцатом. Попал в казарму где-то во Фриули, полковник дал ему под присмотр своего сумасшедшего мерина. Конь по кличке Гомер, два года ухаживал за ним отец. Казарма все время пустовала: днем солдаты были на маневрах, возвращались с учений уже затемно, а на следующее утро, глядишь, их уже и на фронт отправят, следом — новенькие, еще моложе прежних; пожирал фронт людей, как свинья — желуди. Так и жил в этой казарме, где днем не было ни души. Ну, самое большее человек шесть-семь из охранения, да еще какой бедолага, к строевой службе негодный, шаркает метлой на плацу, листья метет, осенью особенно много их, бывало, нападает с дерева. Или навоз с территории убирает — лошадей-то, почитай, голов тысячи три было, все обшлепают вокруг, и в воздухе хоть топор вешай. Гомера я выгуливал в тени, нельзя, видишь, было его перегревать на солнышке, это с той поры, как он свихнулся, вредно ему стало. Одно хорошо: не буйный он был. Задашь ему корму, так он не ест, о чем-то все думает. На команды перестал откликаться или вот разучился препятствия обходить, так, бывало, и прет напролом, пока лоб не расшибет об стену или об дерево, а то и об самого полковника или какого другого начальника. Я о Гомере заботился, спать рядом ложился, разговаривал с ним, правда, не слушал он меня, известное дело — сумасшедший; да и не с кем мне было там говорить, кроме него, ни одной живой души рядом. Как-то раз я его даже обмерил, ну там брюхо измерил, шею, ноги. Может, думаю, внутри хворь, да снаружи полный порядок. Конь красавцем считается, когда у него четыре части короткие: уши, хвост, спина и приступок; четыре длинные: шея, брюхо, бедра и ноги; четыре широкие: лоб, грудь, круп и зашеек. А у Гомера все не так. Все неправильно, хоть внутри, хоть снаружи. Да только я все равно жалел его, потому как жив он — жив и я в этой казарме, и на фронт меня не отправят. От тихого его помешательства был у меня рецепт — номер тридцать девятый, то есть отваром из трав разных поил да пиявок прикладывал, чтоб лишней крови забрали, той, что в голову ударяет. Дал мне ветеринар список — всего 137 рецептов; так вылечил я Гомера и от язвы, и от других напастей. Целыми днями, бывало, щупаю ему уши, не горячи ли, не холодны; у лошадей по ушам узнают, есть температура или нет. Только все равно сделался он буйным, роет копытом землю, крушит все вокруг, глаза мутные стали, не успел я ему кровь пустить, а он возьми да и ускачи прямо на передовую, я за ним, так и попал под отступление из-под Капоретто; помню, прут навстречу солдаты, толпа оборванцев, а я все вперед, все ищу свою лошаденку. Опомнился, когда над головой пули засвистели, для таких дураков, как я, припасенные. В небе гранаты бабахают — рвут воздух в клочья, солнышко и то вдребезги, все в куски, а не по небу, так по деревьям — все груши-яблоки наземь. Только слышу вдруг — стон; стоит грузовик «18 Би-Эл», на ходу, и раненые в кузове вповалку. Шофер рукой за баранку держится, голова свесилась, будто на колесо смотрит. Тронул — а он окоченел уже, сбросил я его на землю, сам за руль — впервые в жизни. Однако с пригорка хорошо пошло. Жму педаль, вижу, идет быстрее. Так и выучился прямо на ходу. Лучший способ. Видел, как инструктор в казарме водит, то отпустит, то подтянет, две такие рукоятки у буфера. Тормоз ручной, с зубчаткой — сцепление, да еще рычаг: двинешь разок-другой, вот тебе и первая, и вторая или третья, а то и четвертая скорость. Думал, довезу раненых до тылового госпиталя. А везде и без них полным-полно. Я бензину в бак — и двинул дальше. Так и докатил до самой Вероны, только тут на меня вдруг тоска нахлынула — домой потянуло. Ну ее, думаю, эту войну, ко всем чертям, отныне и вовеки. Повезло мне сначала с Гомером, а теперь, говорю, выручай меня, «18 Би-Эл». Все заставы прошел, показываю — раненые у меня в кузове. Гоню, остановок не делаю, есть место в больнице, нет — теперь все равно. Главное — вперед. Умрет кто из раненых, я его на обочину. На второй день слышу, будто зовет меня кто. Точно — мое имя называют. Не то в воздухе звук такой, не то в голове шум от усталости. Только слышу — голос. Я уж решил, что с ума схожу, как Гомер, а голос не унимается, все зовет меня, но вроде как с того света. Догадался наконец — раненый это, в кузове. Только как он имя-то мое узнал, вот загадка. Остановил я «18 Би-Эл» на обочине, лезу в кузов взглянуть, как там дела у мертвецов да раненых. Смотрю: руки, ноги — все в кучу, головы, как арбузы битые, все в крови. А одна голова ртом шевелит: не узнаешь? Смотрю, так это же земляк мой. Надо же, мы с одной улицы, и он в эту кучу попал. Просит — поезжай, мол, помедленней, трясет больно в кузове, раны открываются. Сбавил я газ. А сам вот о чем думаю, к самому дому подъехать или остановиться не доезжая. Решил: постучусь-ка я в первый попавшийся дом, что побольше. Сказано — сделано. Ночь. Объясняю: тут у меня солдаты раненые, надо бы их на ночлег определить. И всех — кто живой, кто мертвый — в дом и перетаскал. А земляк в кузове остался, и поехали мы с ним дальше. Захотелось и ему домой: будь что будет. То и дело окликаю его, жив ли? Отвечает — жив. Громко орать приходилось из-за грохота. А «18 Би-Эл» катит себе да катит то по ровному, то в гору, то под гору и по узенькой дамбе проходит — кругом камыши, ухабы — ему все нипочем. Только окликнул я раз земляка — нет ответа. Еще позвал — молчит. Остановил я тогда «18 Би-Эл» у фонтанчика, что по обочинам встречаются. Обхожу вокруг грузовик, время тяну. А чтобы брезент приподнять да взглянуть, жив ли товарищ мой, — духу нет. Ухом прижался к бортовой доске, думал, не услышу ничего. Ан нет — от дерева будто гул идет. В брезенте прореха, глянул: откатился к кабине мой земляк. Отогнул полог и понял — скончался он, спина вздулась, и ноги в брюках зуавских опухли. Протянул руку, потрогал. Твердый, как дерево. Думаю, вытащу его, схороню при дороге, а сам обратно, на фронт. Но так и не решился. Обошел грузовик, встал у радиатора — капает оттуда. Вижу, заводная рукоятка торчит, крутанул ее что было сил, сам в кабину, жму стартер. Дрожит «18 Би-Эл». Трогаю потихоньку. Потом прибавляю. Надо, думаю, доехать до дома. За спиной в кузове труп земляка перекатывается, как бревно. Стучит в доски. Гоню всю ночь напролет. Последний перегон. Под утро — стоп, Городок наш, Главная площадь. Остановил я «18 Би-Эл» в самом центре. Вылез из кабины, вокруг ни души, тишина такая, что, кажется, к коже липнет, как туман; и чем дальше от грузовика отхожу, тем страшнее мне, что домой я вернулся. Три года не был, из дома ни весточки: и я не писал, и мне не писали, известное дело грамота не про нас. Так вдоль стен, крадучись, и ушел из Городка, подальше в поле. В кусты залег, стал размышлять: как мне домой вернуться? Не вдруг, как сейчас, а так, чтобы обдумать все по порядку. Грузовик в центре площади; кто-то приподнял брезентовый полог, видит — труп в кузове. Признали в мертвеце земляка. К полудню по городу прошел слух, что пригнал грузовик я. Но об этом узнал я потом. До сих пор не пойму: как они догадались, что это был я? Жена говорит: во сне видела, как я приехал. Вышла в поле и стала звать меня, как пропавшую собаку зовут или кошку. Я слышал, что она меня зовет, но сидел тихо, не выходил из укрытия. Наконец собрался с духом и встал во весь рост, тут меня все и увидели. Читать дальше