Стефано Бенни - Комики, напуганные воины

Лючия смотрит в окно и слушает материнские укоры под аккомпанемент сестриного рока. В голосе матери слышатся слезливые нотки. Лючия подходит и обнимает ее.

— Сожалею, мама, но я не могу стать другой. Это единственное мое достоинство.

— Ничего себе достоинство! С бумажными-то тарелками? Бедная Лючия, ведь тебя все так любят. Если б только… если б ты была хоть немного…

Лючинда — прическа «конский хвост» — кладет левую руку на гриф воображаемой гитары, а правой перебирает струны, играя перед стотысячной толпой обезумевших Гаэтано.

Стенные часы бьют семь. Где же Леоне?

В семь в клинике время ужина, уже почти ночь. Ли Дракон стоит на кровати, закрыв глаза. Он — тень и скользит в морскую пучину. Сюда погрузилось все, что произошло за день, и сейчас он это исследует, как обломки давным-давно затонувшего корабля. Отсюда ничего не видно: ни света лампочки, ни белизны простынь и халатов, ни лиц соседей по палате. Ли беспокойно переступает с ноги на ногу. Дежурный санитар настороженно наблюдает за ним. Когда он так долго пребывает в неподвижности — жди буйства. Бородатый парень на соседней койке заунывно поет. Другой разглагольствует о деяниях папы Джованни. Третий не спеша занимается онанизмом, наблюдая за результатами с вдумчивостью ученого, проводящего эксперимент. Входит Рокко Сторож, старший санитар. С отвращением взирает на происходящее.

— Оставим его в покое?

— Оставим. Но глаз не спускать с Ли.

В половине восьмого появляется врач, он только что со своей второй женой посетил перворазрядный кинотеатр и теперь источает вокруг благоухание лосьона после бритья и флюиды здоровой психики.

— Как дела?

— Ли подозрительно спокоен, — докладывает Рокко Овчарка. — Недолго и до беды.

Врач подходит к Ли. Вся рука Дракона в гематомах от внутривенных инъекций. Такие дозы слона свалят, а ему хоть бы хны. В моменты кризиса его словно сжигает внутренний огонь. В этом состоянии Ли чаем не успокоишь, так что, дорогие коллеги из «Демократа», изучайте его скорей, предупреждаю: долго он не выдержит.

— Как дела?

Ли открывает глаза и улыбается.

— Время подкрепиться, Ли, как думаешь?

Внезапно вспыхивает верхний свет. Ли, ни на кого не глядя, слезает с кровати и шагает по длинному коридору. Мгновение — и он вскарабкался по стене на самое высокое окно.

— Ли, прекрати это! — кричит санитар.

Врач жестом останавливает санитара: дескать, не мешай. Наступил час, когда запах похлебки смешивается с запахом лекарств, больные обретают здоровую психику Святых котлет, приобщаются к привычному жевательному рефлексу, который нас объединяет, правда, режим у всех разный, надежды и противопоказания — тоже.

Ли, уцепившись рукой за край оконной рамы, повис, как обезьяна, и смотрит на город, расстилающийся у подножия клиники, старается узнать улицы, по которым ходил год назад. Но внутри города много городов, и они накладываются друг на друга; вот улица восемнадцатилетних поэтов с рюкзаком за плечами, а вот южные переулки, где он мечтал покончить с собой, броситься с откоса и лететь как на замедленной съемке, а вот высокие застывшие деревья — улица, казармы, кошмары во время воспаления легких, вон там, под красными башнями, в марте все полыхало, а погода была зимняя, рядом с магазином пылал манекен в подвенечном платье, мы побежали гасить и всё кричали: она наша, наша, потом стало смешно, и мы не знали, то ли смеяться, то ли глотать дым, то ли бежать, как в тот день в больнице, где в саду были такие ухоженные розы, я три раза сбегал, а теперь они думают, что усмирили меня битьем, темнотой и уколами лоботопраценекса.

— Ли, хватит, слезай! — командует врач, поглаживая в боковом кармане пять шариковых ручек, словно подчеркивая этим свою принадлежность к миру порядка.

Ли продолжает висеть и разражается слезами. Он всегда начинает плакать прежде, чем поймет причину слез. Подходят двое больных, у одного лягушачья улыбка, другой одобрительно показывает санитару на Ли, словно тот — фреска на потолке. Из другого отделения доносится вопль, затем — звон разбитого стекла. Ли вздрагивает.

— Позову остальных санитаров, — говорит Рокко.

— Погоди, — говорит врач и, закурив, смотрит на свисающее с окна тело.

Ли продолжает раскачиваться.

Много лет назад его худощавого друга с огромной львиной гривой звали Леоне. Оба без памяти были влюблены в Лючию. Сначала она отдавала предпочтение Ли: он ее заинтриговал своей таинственностью. Но потом веселость Леоне показалась ей еще более загадочной. Ли возненавидел Леоне и всю ночь думал, как его убить. А наутро проснулся и был счастлив этой любовью. С тех пор его считают сумасшедшим. Под портиками университета в тот вечер было жутко холодно, шел дождь, и они смотрели сквозь стекло телефонной будки, переименованной в Фуникулер Алле, и пытались придумать закон, разрешающий всякому беспрепятственно входить в чужой дом, да чтобы никто этому не удивлялся, не говоря уже о возмущении. Свое творение они назвали Декретом Неприкосновенности Вторжения или Законом Синтропии Ночных Посещений. Можно бы жить и на улице, но холодно. Ох уж эти уязвимые революционизирующие гланды! Видел, как старые бородачи накрываются газетами и становятся похожи на завернутые в бумагу фигурки из Христовых яслей. Ты когда-нибудь мастерил Христовы ясли? Врешь!