Михаил Веллер - Накануне неизвестно чего

Какие же привлекательные стороны фашизма как идеи мифа могут увидеться сегодня тому, кто пусть даже «на секундочку» и «не всерьез» решил в него поиграть?

Сила.

Мужественность.

Наведение страха на врагов.

Ощущение себя выше «чужих», которые не с тобой.

Объединенность в грозную для «чужих» систему.

Сокрушение любых препятствий любыми средствами.

Высокая степень энергетичности и экспансии, можно сказать.

Гм. Здесь просматривается идеал мужчины-бойца всех прошедших тысячелетий: сильный, жестокий, грозный, страшный, победоносный. С точки зрений гуманизма – кранты, мракобесие. С точки зрения сержанта-инструктора морской пехоты – это же его подопечный, каким он желает его видеть.

Здесь нет принципиального отличия фашиста от спецназовца, или ветерана Иностранного Легиона, или зеленого берета. Просто фашист яснее как идея: он – символ, очищенный от реальной мелочевки.

17. А еще, еще, еще? Каков смысл идентификации себя с врагом – когда октябренок рисует свастику или комсомолец орет: «Хайль!»?

Измещение страха. Человек сознает, что в случае чего он был бы жертвой этого самого фашиста. И он находит наилучшее убежище – внутри его шкуры. Чтобы фашист не был страшен мне – я сам стану им и стану страшен другим. Стремление избежать угрозы через собственное причащение угрожающей силы.

Это сродни «синдрому жертвы», когда убиваемый вдруг испытывает укол любви к своему убийце. Психологи сильно удивляются. Сродни «стокгольмскому синдрому», когда заложники при освобождении спецназовцами от террористов вдруг проявляли сочувствие к своим захватчикам и потенциальным убийцам и пытались оправдывать и даже защищать их. Как бы сознание «пытается спасти себя», удрав из обреченного человека в победительного и живого.

18. Психологическая самоидентификация с врагом имеет и обратную сторону: перетащить врага на себя, сделать его своим. Я становлюсь фашистом, но по скольку я остаюсь собой, то враг тем самым исчезает, и даже напротив – усиливает и обезопасивает меня.

Есть фильмы, где фашист (немец, эсэсовец), в разведке или для спасения своей жизни, внедряется к «нашим» и там по конкретным причинам зверски бьет вчерашних сотоварищей и вообще нехороших людей. Зрительские симпатии он вызывает огромные, даже больше, чем настоящие «наши».

19. А еще? Стремление к сильным ощущениям (острым ощущениям) через дикие, запретные поступки.

Искушение запретным.

Позыв к взлому табу.

Сходным образом тянет шагнуть вниз с балкона, или помочиться с театральной галерки в партер, или обнажить табуированные места за столом в приличном обществе, или с издевательской улыбкой послать на три буквы ничего не подозревающее высокое начальство.

Рисование мальчиком на заборе свастики или слова из трех букв – явления одного порядка.

20. А еще? Нонконформизм. Внутренняя ущемленность от необходимости следовать всем предписаниям общества – и желание продемонстрировать свое несогласие, свою отдельность. Выражение психологического протеста против господствующей так или иначе идеологии, заставляющей тебя держаться внутри предписанной системы взглядов и поступков. Если хотите – акт протеста как проявление стремления к свободе. Подсознательное: знаю, что нельзя, но уж очень много власти вы надо мной имеете, ну так получите и знайте, что не так уж вы всемогущи, я ведь могу и против вашей воли поступать: а, вас это задевает? вы дергаетесь? знайте, что я могу и против вас поступать.

Если бы в 45 году победила Германия, сегодняшние рокеры нацепляли бы на себя ордена Красного знамени, а хулиганы в детсаде рисовали на песочницах пятиконечные звезды. Тот, кто носит сегодня в России майку с американским флагом – родившись и живя в США носил бы вероятнее всего майку со щитом-мечом и буквами «КГБ».

Посмотрев «Семнадцать мгновений весны», советский партфункционер мог в шутку обратиться к коллеге «партайгеноссе» – точно так же, как телевизионный Мюллер мог обратиться к Шелленбергу: «Товарищ!»

21. Вот юмор и упомянули. Серьезный образованный человек, никак не замеченный в симпатиях к фашизму (а вдобавок он может быть еще и евреем, что лишит его возможности примазаться к расово чистым рядам), может в порядке дружеских шуток вскидывать правую руку или обращаться к собеседнику «экселенц», если не «бригаденфюрер». Он что, дурак? Да вроде нет, ни из чего другого это не следует.

Исследований эстетической природы смешного – библиотеки, и углубляться в эти библиотеки у нас здесь особой возможности нет. Упомянем лишь такой момент происхождения смешного, как неуместное, неожиданное, нехарактерное, стилистически инородное. Когда солдат отдает честь и обращается уставным образом – это ноль-поступок, юмор ни при чем. Когда те же слова и жесты воспроизводит, скажем, ну, профессор, при выходе из туалетной кабинки встретив своего доцента – это уже род юмора, пусть туалетного.